Она хотела, чтобы он увидел. Простое волшебство утреннего света. Красота и изящество, какие только она могла вообразить — все в одной комнате Белгрейва, они принадлежали ей.

— Здесь, — сказала она, слегка затаив дыхание от ожидания. Дверь была открыта, и как только они приблизились, она увидела свет, наклонно лившийся из окна и мягко приземляющийся на гладкую поверхность пола. Он имел золотистый оттенок, и она могла видеть в нем каждую пылинку, тихо парящую в воздухе.

— Личная капелла? — поддразнил он. — Фантастический зверинец?

— Ничего столь обычного, — ответила она. — Закройте глаза. Вы должны увидеть все это сразу.

Он взял ее руки и, стоя перед нею, накрыл ими свои глаза. Она оказалась мучительно близко от него, ее руки вытянуты, корсаж ее платья практически касался его превосходно сшитого пиджака. Было так легко податься вперед, вдохнуть его запах. Она могла позволить своим рукам закрыть и свои собственные глаза, наклонив к нему свое лицо. Он поцеловал бы ее, и она потеряла бы свое дыхание, свою волю, свое желание быть, в тот момент, только самой собой.

Она хотела раствориться в нем. Она хотела быть частью его. А самым удивительным было то, что в то же самое время она хотела быть вместе с этим золотым светом, слегка колеблющимся внизу возле них, и это казалось самой естественной вещью в мире.

Но его глаза были закрыты, и для него один маленький кусочек волшебства отсутствовал. Должно быть так и было, ибо если бы он чувствовал все то, что струилось вокруг нее — через нее — он бы никогда не произнес совершенно очаровательно:

— Мы все там же?

— Почти, — сказала она. Она должна была бы быть благодарна, что момент был нарушен. Она должна была бы почувствовать облегчение, что не сделала ничего такого, о чем бы пожалела.

Но нет. Она хотела жалеть. Она хотела этого отчаянно. Хотела сделать что–то такое, что, как она знала, делать не должна, и она хотела лежать в кровати ночью, позволяя памяти хранить ее жар.

Но она не была настолько отважной, чтобы начать свое собственное падение. Вместо этого она подвела его к открытой двери и мягко сказала:

— Здесь.

Как только Джек открыл глаза, у него перехватило дыхание.

— Никто не приходит сюда кроме меня, — тихо сказала Грейс. — Не знаю почему.

Свет, воздушная рябь там, где солнечные лучи проникали сквозь шероховатые стекла старинных окон…

— Особенно зимой, — продолжила она, ее голос при этом слегка дрожал, — это волшебно. Не знаю, чем это объяснить. Думаю, тогда солнце находится ниже. И еще снег…

Свет. Должно быть это он. То, как он вибрировал, падая на нее.

Его сердце остановилось. Словно молния поразила его — эта потребность, это неодолимое влечение… Он не мог говорить. Он не мог даже начать ясно формулировать свою мысль, но…

— Джек? — прошептала она, и этого было достаточно, чтобы вывести его из транса.

— Грейс. — Всего одно слово — «милость», но это было благословение. Это было сильнее, чем просто желание, это была потребность. Это было что–то не поддающееся анализу, непостижимое, живое, пульсирующее внутри него, то, что только она могла приручить. Если бы он не держал ее, не касался в этот самый момент, что–то умерло бы в нем.

Для человека, который пытался рассматривать жизнь как бесконечный ряд насмешек и острот, ничего не могло быть ужаснее.

Он потянулся и грубо привлек ее к себе. Он не был деликатным и нежным. Да он и не смог бы быть таким. Он не мог справиться с этим, не сейчас, когда он так отчаянно нуждался в ней.

— Грейс, — повторил он снова, потому что «милость» — это то, чем она была для него. Казалось невероятным, что он знал ее всего лишь один день. Она была его милостью, его Грейс, и все казалось таким, словно она всегда была рядом с ним, ожидая, когда он, наконец–то, откроет глаза и найдет ее.

Его руки обхватили ее лицо. Она была бесценным сокровищем, и все же он не мог заставить себя касаться ее с почтением, которого она заслуживала. Напротив, его пальцы были грубыми, а его тело — жестким. Ее глаза — такие ясные, такие синие — думал он, что он мог бы утонуть в них. Он хотел утонуть в них, потеряться в ней и никогда не возвращаться.

Его губы коснулись ее, а затем — в этом он был уверен — он пропал. В этот миг для него не существовало ничего больше кроме этой женщины, а возможно, так будет всегда.