Бабуле не было так безумно холодно сейчас, не было больно, как в прошедшие недели, когда боль скручивала её каждые полчаса, заставляя пожилую женщину плакать. Все её ощущения сейчас нахлынули волной на меня. И я стояла с поднятой головой, перенося те муки, которые были наверняка предназначены ей. Ни поддержки, ни заботы от мамы ждать не приходилось. Она и сама стояла с опущенной головой, временами осматриваясь в комнате и вздрагивая, словно ребёнок, которые непонятно как потерялся в этом мире. Слишком большой стала утрата для всех нас. Про деда я вообще молчу - он стоял в ногах у бабушки и пристально смотрел на её лицо, словно пытаясь отыскать знакомые черты в этой застывшей маске. Казалось, из него ушла сама душа.

Я села на диван - стоять больше не могла. Как же трудно было представить, что через несколько часов этот деревянный, обитый красным ситцем ящик, закроют крышкой, заколотят, а потом зароют под двумя метрами замёрзшей земли. В доме пахло деревом и церковным воском от горящих в обыкновенных граненых стаканах, наполненных пшеном, свечек, расставленных тут и там.

Мир словно сходил с ума. Если бабушкиных подруг, которые пришли проводить в последний путь соседку, а некоторые сослуживицу, я могла понять, то о том, что здесь делают похмельные рожи местных бомжей не имела не малейшего понятия. Внутри начала закипать злоба. Да во что они превращают похороны? Я уже несколько раз замечала необычные выпуклости курток в районе груди у некоторых. Они что хотят превратить этот скорбный день в разгульную пьянку? Кулаки медленно сжались и разжались. И сжались опять. К матери было бесполезно подходить, она ни на кого не обращала внимания, кроме себя и своего горя, да лишь на соболезнования отстранённо кивала. Дед тоже был в полном нокауте. Три дня бурлившие эмоции теперь требовали выхода. С намерением выставить пьяниц за дверь я пошла на кухню.

За небольшим кухонным столиком уже разливали. Вчера мама и дед ездили, закупали два ящика водки на поминки, и теперь один ящик уже опустел на добрую треть. На кухню почти не заходили, поэтому на столе выстроились три бутылки. Одна была пустая полностью, остальные - лишь наполовину.

– Как вы смеете осквернять похороны такого человека? Вон из квартиры!

– О, - икнул один из бомжей.

Одет был мужчина в драную серую душегрейку, синие ватные штаны, которые явно в своей жизни не видели не только стирального порошка, но и даже воды, наверное. Грязные жидкие волосёнки торчали наподобие панковского гребня, а от него самого несло, как из помойной ямы. Я непроизвольно задержала дыхание, когда он дыхнул на меня перегаром.

– Красава пришла, - маленькие заплывшие глазки мужика остановились на моей груди, потом проследовали ниже, оглядывая всю фигуру. Я вспыхнула.

– Вон отсюда, - сказала я на тон выше, указывая пальцем на дверь. Никто не шелохнулся, лишь второй бомж налил себе остатки водки в стакан. Жидкость противно забулькала.

– А чего это мы должны уходить?
– поднял на меня глаза третий.

Мужчина отличался маленьким ростом, синяком под глазом глубокого фиолетового цвета и длинными до плеч блондинистыми густыми волосами, висящими напододобие сосулек. Одет он блыл в синюю курточку, на которую накинул откуда-то сворованный оранжевый дворницкий жилет и чёрные треники. На ногах у пьяницы красовались валенки. Что интересно жидкие бородёнки, которые были у первых двух, здесь же почили смертью храбрых. Лицо было идеально выбрито. Я даже не заметила щетины.

– Во! Правильно Люська балакает. Мы мож День Рождения справляем!
– я аж подавилась. Третий мужик оказался женщиной! А хотя фиг их разберёт этих бомжей - что у них там под душегрейками.

– Вон отсюда, ещё раз говорю! Здесь вообще-то не праздник, а похороны!
– я стралась не кричать, но всё равно с каждым новым словом мой голос набирал высоту.

– Не, ну девка совсем зарвалась!
– один из бомжей встал, покачиваясь, и протянул ко мне свою лапу.

Я не будь дурой треснула его конечность. Злость кипела, казалось атмосфера раскалилась до температуры плавления стали. Бомж начал надвигаться на меня всей своей дурно пахнущей тушей. Я сглотнула, пытаясь подавить неоткуда взявшийся страх и тошноту. Дверь в кухню закрылась с тихим хлопком. К ней привалился первый мужик. Единственный выход оказался блокирован.

– Алиса, - раздался мамин окрик в коридоре.

– Мама, - пропищала я, но потная ладонь зажала мне рот.

Я взглянула в глаза бродяги. Сейчас все бомжи находились в той кондиции, когда уже настолько всё по... что мозги отключаются напрочь. Ну, зачем я сюда попёрлась. Холодная ярость уступала под напором страха... В стальных пьяных глазах я видела похоть и жестокость. Воздух застрял в лёгких. Животный ужас склизкими лапками сжал сердце.

– Ну, чё, красава, - бомж грязными руками облапал мою грудь. Я закрыла глаза, в их уголках начали скапливаться слёзы. Руки пошли дальше.
– Как там у вас говорится... потусуемся?

Всё, я пропала. В памяти вспыхнула картинка прижимающего меня Лекса и вот одна за одной солёные капельки начали чертить мокрые дорожки на моих щеках. ЛЕКС! Мозг разрывался от мысленного крика.

– Отпустил девушку, быстро!
– тихий, спокойный и до боли знакомый голос.

Я не решалась открыть глаз. Что-то щёлкнуло и шеи коснулся холодный металл.

– Не дури!
– прикрикнул другой голос.
– Не будем устраивать резню на похоронах.