Я нырнул в детскую одновременно с тем, как он выстрелил. Я хлопнулся на пол, и шесть пуль прошли мимо, их свист отдался мерзкой ломотой в костях. Изрешеченная колыбель покачивалась надо мной на своем подвесе. Из-за выбитого стекла включилась сирена. Она пронзительно вопила, а я корчился на полу, высматривая кровь. Крови не было.

Послышались тяжелые шаги, и появился Большой Уилли, бегущий вверх по лестнице; его толстое пузо нависало над узкими красными плавками.

Деннис уже смеялся, безвольно опустив руку с пистолетом; я никогда еще не слышал такого вымученного смеха. Большой Уилли скользнул ему за спину и отобрал у него оружие ловко и профессионально, как будто уже много раз проделывал это.

Шарлен застыла в дверях своей спальни, зажав ладонями рот.

Большой Уилли сказал Деннису что-то успокаивающее, за воем сирены слов нельзя было разобрать. Губы Денниса зашевелились, но разговаривал он сам с собой или со своим внутренним голосом, а не с Большим Уилли.

— Он очень устал, — проорал мне Большой Уилли, перекрывая вопли сирены. — Тебе лучше уйти.

Да уж, точно. Хороший совет.

Я еще посмотрел, как он уводит обмякшего, что-то бормочущего Денниса в спальню. Потом поднял глаза на Шарлен. В ее глазах словно навек застыло потрясение. Я поднялся. Убедившись, что я жив-здоров, она отступила назад, в свою спальню, и закрыла дверь.

Под завывание сирены я сгреб в охапку свои обувь, рубашку, кассеты с записью интервью и выкарабкался через электрифицированные ворота на свободу. Было еще темно, когда меня, голосующего на автостраде Тихоокеанского побережья, подобрала парочка беженцев от сальвадорских «отрядов смерти» в помятом форде «фиеста».

Два дня я провалялся с гриппом. Норрайн приносила мне куриный бульон из закусочной «Кентерс» с улицы Фейрфакс. Кассеты с интервью валялись на прикроватном столике, но я чувствовал себя настолько отвратно, что так и не послушал их. Если уж честно, я вообще не очень-то хотел слушать эти кассеты. Я просто тянул время, дожидаясь, пока у меня в голове не прояснится настолько, чтобы я мог поговорить с Нилом и решить, выдвигать ли обвинение в попытке убийства.

На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли — и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.

— Привет, Скотт.

Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом — набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.

— Доброе утро, — сказал я.

— Слушай, мне надо поговорить с тобой…

Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:

— Вы не подвинетесь немного?

Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.

Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.

Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:

— Ты как, в порядке?

Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.

— О черт! Господи, нет!

Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.

— Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? — я направился было обратно в «Дьюк».

— Нет, — она взмахнула рукой, останавливая меня. — Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.

Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало — из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.

— Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.

— Это всего лишь сигнал, — ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.

— Что это было? Приступ страха?

Она еще раз глубоко вздохнула:

— Нет, это агорафобия. Я — агорафоб.

Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:

— Ага, я тоже Агуру [221] терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе [222] еще хуже.

Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.

— Извини, если я тебя смутила, — она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.