— Шарлен?! Ох, дружище, глазам не верю! Шарлен Контрелл, надо же! Это уж слишком!

Шарлен улыбнулась ему улыбкой стюардессы и бросила на меня отчаянный взгляд.

— Я ведь, считай, практически всю жизнь твоим фанатом был, дружище. У меня на деке вот прямо сейчас стоит «Люби меня сегодня ночью».

Внимание официанта я, наконец, привлек.

— Спасибо, — ответила Шарлен.

Он закатал рукав, открыв татуировку в форме сердечка, стратегически расположенную так, чтобы скрыть следы от уколов на сгибе локтя. Внутри сердечка красовалась надпись «Шар».

— Моя первая жена, дружище. Она была в точности как ты, бля буду. Все так говорили. А, слушай, а что случилось с остальными из «Stingrays»? Как это вы, ребят, до сих пор не воссоединились, не дали по этому случаю несколько концертов?

Шарлен ответила ровным тоном, словно механически:

— Ну, Бобби загнулся от передоза еще в шестьдесят девятом, а Фрэнк докололся до смерти в семьдесят втором. Билли разбился на мотоцикле в семьдесят пятом, а Джимми обратился к Иисусу в семьдесят девятом.

— Й-о-о, ну и хрень, дружище, — сказал он, слегка обалдев. — Про Бобби-то я помню, а вот про других… я-то все семидесятые в кутузке парился, так что вот, не в курсе.

Официант забрал наш поднос. Я завел мотор.

— Знаете, спасибо, что вы меня помните, — сказала Шарлен.

— Помню? Блин, дружище, да разве такое забудешь? Я до сих пор каждую субботу звоню на KRLA [230] в ночной эфир, посвящаю моей первой жене «Люби меня этой ночью». Она, дружище, померла. Авария. Пятнадцать лет назад. Хренова тачка с откидным верхом. «Камарро» шестьдесят седьмого года. Кувыркнулась с автострады, дружище. Ей голову оторвало.

Я дал задний ход.

— Спасибо, — сказала Шарлен. — Спасибо еще раз.

— Эй, приятель, ты рули поосторожней! — крикнул он, пока мы выезжали. — Не кувыркнись!

Вернувшись к «Тропикане», я проводил ее к ее машине, белому «мустангу» шестьдесят пятого года с откидным верхом — не восстановленному, судя по тонким, как волос, трещинам краски; но на нем явно почти не ездили. Небольшой ярко-красный салончик казался залитым свежей кровью.

Я записал имя своего адвоката на спичечной коробке из «Дьюка» и уточнил:

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? Что сможешь вести машину?

— Ага, я сейчас в полном порядке, правда. Ехать назад всегда легче.

Я все еще не мог определиться, как отнестись ко всему этому агорафобскому делу — я-то всегда считал это одним из моднючих психиатрических расстройств, — но в том, что для нее это было серьезно, сомнений у меня не было.

— Знаешь, спасибо тебе за все, — сказала она. — Думаю, мне на самом деле просто нужно было с кем-нибудь поговорить.

— Рад, что ты выбрала меня, — мне вспомнилось, как она тогда лежала на розовом атласном покрывале кровати. — Есть у меня такая тенденция — зацикленность на самом себе. Мне обычно как раз помогает поговорить с кем-нибудь, у кого серьезные проблемы.

Она импульсивно обняла меня. Держа ее в объятиях, я вдруг заколебался — меня охватило что-то вроде парализующе острого желания, какого я уже много лет не чувствовал. Она отодвинулась, слегка смущенная, и села в свою машину.

На миг она напряглась за рулем; затем выехала на улицу, не глядя в зеркало. Завопили гудки; какой-то «бьюик» едва не врезался в нее сзади, а она махнула мне рукой и дала газу.

Поднимаясь к себе в комнату, я встретил молодую женщину, которая спускалась вниз.

— Скотт Кокрэн — это вы? — спросила она, сияя натужным телевизионным шармом.

— Возможно.

Она набрала полную грудь воздуха и в бешеном темпе выдала первый горестно-извинительный куплет из «I'm Sorry» Бренды Ли, [231] вызвав несколько смешков у тех, кто оказался возле бассейна.

Она подала мне небольшой пухлый конвертик, и я выдавил улыбку:

— Спасибо. Это было круто.

В моей комнате зазвонил телефон. Я сунул ей доллар и отпер дверь.

Звонок я предоставил автоответчику, а пока он предлагал оставить сообщение, вскрыл конверт. Там оказался маленький пакетик, набитый кокаином. Автоответчик дал длинный гудок.

— Скотт, надеюсь, ты уже получил мое предложение о мире, и если эта тупая сука, которая поющий посыльный, сделала, что ей сказали, то ты уже знаешь, каково мне сейчас. Тебя, друг мой, надо к лику святых причислить за то, что ты меня терпишь. Я был первостатейным засранцем — дальше некуда; а если б не признал это, оказался бы еще и полным дубьем. Скотти, я валяюсь у тебя в ногах, умоляю, ною, вылизываю твои грязные ботинки. Умоляю, позвони мне и скажи, что я не потерял своего единственного настоящего друга, — отбой.