–  Миша!.. - умилился Ларио.

–  Пошел вон!! - заорал вдруг благим матом Шацкий.

Он ураганом стал носиться по комнате. Кровь прилила к его лицу. Он испытывал отвращение и к Ларио, и к Карташеву, и к Тюремщице. Он упал на кровать и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами.

–  Грабят!!! - закричал он в порыве бешенства.

Ларио и Карташев переглянулись.

–  Миша, возьми деньги, - сдержанно произнес Ларио.

Шацкий молчал.

–  Конечно, возьми, - сказал Карташев, - ну, дай десять, пятнадцать рублей.

–  Дай десять, пятнадцать рублей, - передразнил его Шацкий... - оставьте меня в покое.

Карташев и Ларио заговорили между собою.

–  Послушай, - говорил Карташев, - но ведь прежде всего ей следует лечиться. Самое лучшее позвать бы Корнева...

–  Я согласен, - ответил Ларио.

–  Собраться бы с ним обсудить. Сегодня - что? Среда, так в пятницу... в шесть часов...

–  Отлично.

Шацкий поднялся с кровати. Лицо его было уже спокойно.

–  Честному человеку нельзя жить на свете, - проговорил он задумчиво.

–  Миша, возьми назад деньги.

–  Пошел вон! - спокойно ответил Шацкий... - Нет, с вами в Сибирь попадешь... Едем в оперетку...

–  А в Александринку?

–  Ну, вот... они меня окончательно убьют... Можешь ты мне сделать одолжение, ехать именно в оперетку?..

–  За твое великодушие я согласен с тобой хоть к черту, - ответил Карташев.

Шацкий утомленно кивнул головой.

–  Одевайся.

–  Господа, что же вы? Чаю...

–  Нет, нет, с этим подлецом я больше секунды не могу быть, - торопил Шацкий.

Карташев и Шацкий оделись.

–  Спасибо, Миша! - сказал Ларио, провожая их.

–  Убирайся, убирайся...

–  Го-го-го, - смущенно щурился Ларио, когда Шацкий, не желая протянуть ему руки, убегал по коридору, - ты послушай, Миша, твой друг, граф Базиль, так бы не поступил.

–  Может быть, может быть... с такими господами, как ты, все может быть.

–  Миша, это, наконец, обидно; или давай руку, или я брошу тебе в морду твои деньги, - вспыхнул Ларио.

–  Ну, вот... Я говорил... На тебе руку, и черт с тобой!

–  Ну, вот так лучше.

–  У! животное...

–  Ну, прощай, - крикнул снизу лестницы Карташев.

–  Прощай... Прощай, Миша, - крикнул Ларио.

–  Пошел вон, - раздался из темноты уже веселый обыкновенный голос Шацкого.

XIV

–  Ну, что? - спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.

Карташев промычал что-то неопределенное.

–  Нравится, но стыдно признаться, - сказал Шацкий. - Со мной это можно оставить - я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?

–  Вряд ли.

–  Как хочешь... может быть, утром меня навестишь?

–  Нет. Я завтра на лекции.

–  А-а! ужинать хочешь?

–  Нет... буду письма писать.

–  Ну, в таком случае прощай...

Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы - красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела "Viva l'Italia"*, ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание...

______________

* Да здравствует Италия (итал.).

Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:

"За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь".

Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было - немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.

В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.

Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.

Карташев вдруг вскипел.

"Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше..."