— Доскина, к тебе муж пожаловал, — пробурчала санитарка, заглянув в палату. Как раз во время второго кормления. — Уже с утра отмечат, видать. Спущайся, давай, не гневи мужа-то!

Странно, что смотрела она при этом в его, Изместьева, сторону. Будучи в состоянии ступора от обрушившихся на него впечатлений, доктор никак не отреагировал. Подумаешь, пришли к кому-то. Эка невидаль!

Среагировала соседка по палате, лежавшая на скрипучей койке. Поводив перед носом доктора полной рукой, поинтересовалась:

— Акуль, ты что? Не слышала? Федунок твой пришел.

— Что не слышала? Кто пришел? — встрепенулся Изместьев, буквально вырвав сосок из крохотных губок. — Какой еще Федунок?

— А кто накануне боялся мужа, как огня? — уперев руки в бока, соседка встала, забыв накинуть халатик, шокируя докторский взор обвисшим после родов животом. — Радостную весть сказать треба! Он кричал тебя в окно, пока ты в кабинете задумчивости рассиживалась. Ты ж всегда мчалась к нему, едва заслышав! А теперича что?

— А, Федуно-о-о-к… — нараспев промямлила «Акулька», вновь прикладывая к груди младенца. — Ну и… подождет, ни… чего с ним не случится. Не переело… мится поперек себя, чай!

От Изместьева не укрылось, что губы, язык, весь речевой аппарата его нового организма активно сопротивляется сказанному. Будто он пытался высказаться на языке, звуков которого никогда не слышал, будто за свою жизнь Акулина ни разу не произносила ничего подобного. Как это называл Клойтцер? Генетическая память плоти? Кажется, так.

— Да ты что, родненькая, с ума съехала али как? — всплеснула руками худенькая девочка на кровати у окна. — Без мужика-то кому ты нужна? Куды пойдешь с дитем-то? Кто тебя примет? Сирота ить!

— Вот-вот, — поддакнула толстушка с обвисшим животом. — А за дитятком мы присмотрим, не волнуйся.

Закрыв за собой дверь палаты, Изместьев отчетливо услышал:

— Ой, бабоньки! А не подменили нам Акульку-то? Что стряслося с нею, как родила-то? — Голос принадлежал молоденькой, той, что у окна…

Бредя по мрачному коридору, доктор чувствовал на себе взгляды. Так женщины не ходят, так голову не держат, все по-другому, все! Всему надобно учиться. И не один год. Фитнес, спа-процедуры, стилисты-визажисты… Что там еще? До родов женщина ходила иначе. Правильно, у нее был большой живот, а сейчас — полегчало, вот она и начала бегать. Все объяснимо, господа хорошие!

За этими мыслями она вышла в холл, где сидели и негромко беседовали на допотопных скамьях несколько пар. Улыбающуюся небритую физиономию Акулина никак не выделила среди остальных. А зря.

— Ты че, Кулёма, — услышал доктор сзади и обернулся. Устоять на ногах при том, что он увидел, ему стоило немалых усилий.

Со скамьи поднялось и направилось вразвалочку к нему нечто овально-бесформенное и бородато-лоснящееся. По мере приближения к Акулине бомж образца середины восьмидесятых постепенно приобретал черты особи мужского пола, несколько недель пребывающей в состоянии запоя. Распростертые в стороны крючковато-жилистые верхние конечности дополняли нехитрый имидж.

— Ты че, Кулебяка, лят, забыла, как кормилец твой выглядит? Че тебя мимо кассы-то несет, ворвань?

— Кто здесь ворвань? — поинтересовался Изместьев, изо всех сил стараясь придать голосу былую мужскую силу и глядя приближавшемуся мужу аккурат в худой кадык. — Ты с каких радостей нажрался-то? В роддом заявился, не в прачечную!

Услышанное прервало траекторию пьяного «дяди Федора» подобно штанге, оказавшейся на пути летящего мяча. Он икнул, сильно потянул пещеристым носом воздух и, прищурившись, взглянул на супругу. Потом как рявкнет:

— Ты когда научишься пацанов рожать? А?! Я тебе чо говорил? Без сына не возвращайся! А ты?

С ужасом почувствовав, как от резкого гортанного крика супруга в трусы у него что-то выбежало, Изместьев сжал, как мог, непривычно худые ляжки и попытался взглянуть в мутные глаза бородача со всей оставшейся на тот момент у него смелостью. Все сидевшие в холле враз замолчали и повернулись в сторону Доскиных.

— Сам виноват! — пискляво выдавила хрупкая Акулина, отступая под натиском пьяницы-мужа. — Сам струганул не того сперматозоида. Игрек — хромосома, слышал, небось? Так что учись сам пацанов делать, а мне нечего претензии предъявлять.