“Вы, доктор, хотите сказать, что люди как элементы истории вас не интересуют?” — Павел опередил. Сухая рука поднялась. “Мне интересен любой человек, но только как носитель собственного заблуждения, причем заблуждения не любого, а лишь того, которое передается по наследству. Именно в этих заблуждениях скрываются зерна истины, и я — как петух — стремлюсь их склевать. — Он склонил голову набок. — Впрочем, можно сказать и по-другому: люди выдыхают заблуждения. Я же их вдыхаю, перерабатываю и выдыхаю истину. Exsufflatio — insufflatio.* Лист, вдыхающий углекислоту и тем спасающий человечество. Вам, как естественнику, это сравнение должно быть близким”.

“Добрались до латыни. — Орест Георгиевич любовался светящимся камином. — Можно ли быть уверенным, что именно в заблуждениях присутствует истинное зерно?” — он спросил, размышляя. “Нет, нет. — Строматовский покачал головой. — Поверьте, все куда серьезнее… Истина, проходящая первую фазу своего земного развития, собственно, и называется заблуждением. Точнее, так ее называют люди, наблюдающие процесс со стороны. Взять хоть Иисуса. Первых его приверженцев недальновидные римляне карали как носителей злостного заблуждения. Их считали абсолютно заблудшими именно на том основании, что они брались проповедовать абсолютные истины”. — “Вы верите в Бога?” — Орест Георгиевич вскинулся изумленно. “Отчего же — в Бога? Я вообще верю в богов”. Старик сидел спиной к черненой лампе. Орест Георгиевич не мог видеть его лица.

“Конечно, человечество в массе своей рационально: в обыденной жизни мы редко сталкиваемся с абсолютными заблуждениями. Приходится довольствоваться относительными. Вот почему я отдаю предпочтение тем заблуждениям, которым привержены большие группы людей — точнее, целые поколения. В каком-то смысле рассчитываю на переход количества в качество”. Орест Георгиевич поморщился. Старик уловил: “Да, да, мне тоже не нравится. Понятие поколения — весьма условно. Но надо же как-то членить умерших и живых”. — “Не понимаю, — Орест поднялся с дивана, — чем на практике может помочь изучение общественных заблуждений? Как правило, они весьма примитивны”. — “Не скажите… — Строматовский покачал головой. — Хорошее заблуждение можно соотнести с контекстом эпохи — посредством ключевых слов. В случае удачи мы нащупываем средостение эпохальной истины — если, конечно, предположить, что каждая эпоха носит под сердцем свою собственную истину”. — “И какую же, вы полагаете, носит наша?” — Орест Георгиевич подхватил заинтересованно.

Беседа начинала новый виток. Павел поднялся и подошел к камину. Красные электрические зигзаги высветили коллаж, висящий на стене выше колонн: высокая башня, увенчанная звездой.

“К сожалению, в этом смысле наша эпоха — не из лучших, — старик продолжил неторопливо. — Ее истина соткана из противоречивых заблуждений. Те, кто живет в настоящее время, — непримиримые враги. Одни проклинают нынешнюю власть, другие ей верно служат, считая незыблемой и вечной. И то и другое — заблуждение. Однако в их противоречии можно нащупать нечто общее, я имею в виду — сам предмет. Власть — вот ключевое слово. Впрочем, сложные вещества — не область ли ваших собственных изысканий?” — “В таком случае, — Орест успокаивался, — рискну продолжить: заблуждения — насыщенный раствор. Поставьте на огонь, и стенки покроют крупицы истины”.

Смеясь, старик растягивал рот по-лягушачьи. “Видите, вот мы и условились: мой петух — аналог вашей реторты. Впрочем, вы — точнее. В поисках истины главное — огонь. — Теперь он не смеялся. — Но в этом-то и проблема. Поди-ка разведи его под сердцем! — Лягушачья шкурка сморщилась. — Боюсь, это под силу лишь молодым”.

“…Но, как ты тепл, то изблюю тебя из уст моих”. — Хозяин, сидевший

в углу, поднялся и поднес металлический шар на ножках. Снизу они повторяли форму лап, сверху заканчивались миниатюрными головами. В полумраке Орест Георгиевич всматривался, любуясь: лев, медведь, кажется, барс и еще один,

с рогами, — звериные головы по всем четырем сторонам. Из бока шара был выведен кран с поворотным ключом. Снизу крепилась спиртовка, которую хозяин, чиркнув спичкой, разжег. Синеватый болотный огонек забился под днищем.

“Беда в том, — Строматовский смотрел в огонь, — что обе стороны действуют односторонне и этим самым впадают в методологическую ошибку. Одни стоят за то, что систему нужно разрушить, другие силятся найти способ удержать ее в прежних рамках любой ценой. Выдумывают всяческую ерунду вроде Продовольственной программы и, кажется, сами в это верят… Кстати, о Продовольственной программе: помните несчастного фараона, которому приснился сон про семь коров?” — старик свернул в сторону неожиданно.

“Да, что-то такое… Сначала семь полных, потом еще семь, но тощих…” — Орест Георгиевич припоминал. “Вот-вот. В фараоновом сне тощие пожрали полных. Сновидец пришел в недоумение и обратился к волхвам. Увы, те не сумели объяснить. В конечном счете вмешался Иосиф и свел всю историю к плодородным и неплодородным годам. Этим объяснением правитель охотно удовлетворился и приказал закладывать зерно в житницы, — как говорится, впрок. С сельскохозяйственной точки зрения решение верное, но с точки зрения будущего системы все закончилось довольно печально…”

“Немного грога?” — Хозяин приподнял крышку шара. Тяжелый гвоздичный запах хлынул через край. Чистые грани стаканов вспыхнули багровым. Густая жидкость обожгла губы. “Моего отца расстреляли, когда мне было, кажется, тринадцать”. — Мускулы под глазами дрогнули. “Кажется? Простите. — Строматовский коротко взглянул на Павла. — Да, да, понимаю… Конечно, ни времени, ни места смерти... В советской трагедии все приносят вестники, — он говорил печально. — Что-то нарушено в механизме. Из всех античных единств осталось одно — единство действия”. — Он провел сухой рукой по лицу.