Подобрав с ковра сброшенные с руки пластинки, Павел взвешивал их на ладони: “Приговор — два против трех. Твоя теория получила три черных шара”. Боль становилась чувствительной. Орест Георгиевич поднялся. Его никто не удерживал.

На бульваре он приложил снежную примочку. Боль утихла, но вернулась через десяток шагов. Орест Георгиевич зачерпнул горсть свежего снега и, не сворачивая к автобусу, пошел дневной дорогой. Отпустило совсем, когда он свернул на Пестеля. “Теперь — до Марсова поля и дождаться трамвая...”

Садовые ворота напротив збмка были открыты. Неожиданно он решил сделать крюк — садом. “Хорош ангельский доктор... Интересно, с электриче- ством — случайность?” Збмок цвета перчатки исчез за деревьями. Дощатые ящики стояли по сторонам аллей. На клумбах сквозь белый нетронутый покров пробивались еловые лапы.

Торопясь, Орест Георгиевич дошел до противоположной ограды и остановился. Замтк висел на кольцах амбарной тяжестью. “Не хватало, чтобы и там заперли!” — Досадуя, он оглянулся назад. Высокая желтая фигура, единственная свободная от ящика, стояла в глубине под деревьями. Цепко захватив младенца обеими руками, старик подымал его к разметанной бороде. Беззубые старческие десны закусывали складку детского живота. Пелены сползали вниз по младенческим ногам. “Кронос”. — Орест Георгиевич нагнулся и прочел табличку.

“Далось им всем это время! Греки, римляне, мы… Тоже мне, наследники истории… Где они теперь — эти римляне? Рано или поздно перемрем все. Кто это сказал? Павел? Нет”, — он вспомнил. Боль тронулась вниз тонкой коричневой струйкой: ненависть этой девочки — самое страшное, что предстоит. Он думал о том, что ангельский старик прав: время упущено. Сыну рассказывать нельзя. Во всяком случае, не теперь. Кто знает, вдруг Антон поделится с Инной, а она откроется ему — в ответ. Одна правда потянет за собой другую. Неужели действительно все погибнет?

“Кронос. При чем здесь время? Я — чудовище, глотающее младенцев, как спеленутые камни…” Повинуясь мгновенной ярости, он присел и пошарил по земле. Острый осколок лег в ладонь. Орест сжал, не чувствуя, как рвутся вспухшие жидкостью пузыри. Камень ударил в камень и отскочил, не повредив. Не взглянув в лицо каннибала, Орест Георгиевич развернулся и кинулся назад.

Все-таки дверь предательски стукнула, когда Ксения вышла осторожно, но телевизор, кухонный жилец, заглушил. На верхний этаж, мимо Инниной двери, — бетонные ступени съели шаги. Тетя Лиля ждала, опираясь о черенок. Она подпихнула ногой корзинку, оттуда торчала черная кисть и крышка фляги. Из нее несло сладковатым. Рюкзак на длинных лямках оттягивал спину. “Надо лямки подтянуть до упора”, — Ксения подсказала. Отец всегда так делал. Тетка махнула рукой и, двинув плечами, шагнула в лифт.

“Ехать далеко. — Тетя Лиля легко боролась с ветром. — В метро с керосином не пустят. Придется на автобусе — на тройке”. — “Я очень долго не мо-гу”, — вышло жалобно. “Матери не сказала? Не бойся! Там дела короткие — часов до пяти обернемся. Племянницу-то не допросишься”.

Перекладывая корзинку в другую руку, Ксения подумала, что у Инны у самой все на побегушках, а тетю свою она вообще презирает. Ксения разглядывала украдкой: байковые сапоги на золотых молниях — в икрах не сходятся, платок, заломанный на висках, повязан узлом. “Не старуха же еще!..” — Она дернула корзинку.

Иннина тетка попалась вчера, вышла навстречу из-за помойки: надо бы съездить… Не могла бы Ксаночка... Жалко, что не отговорилась. “То газу напустит, то воды... — она вспомнила. — Еще керосином подожжет! Нет. Сказала: будет красить. Мама красит в мае. Когда холодно, плохо сохнет. Сказала: поедем на кладбище. К кому? Может, к умершим мальчикам? Мама никогда не ездит к братьям. Наверное, не знает где. Если все мальчики умерли, теперь они одинаковые. Значит, и я как будто к своим...”

“Куда заспешила?” — “Вы же — быстро”. Теткино плоское лицо сбоку: “Мне легко — своя ноша”. — “У меня тоже — своя”.

Троллейбус подошел удачно. “Сейчас начнут: с керосином нельзя!” — Ксения шепнула озабоченно. “Не начнут”. Никто не начал. “Долго нам?” Троллейбус выезжал на Большой. “Через речку переедем — там пересадка” Те, кто хлынул к дверям на Дворцовой, вынесли их со всей поклажей. Тетка накинула лямку и двинулась по тротуарной жиже. “Воды-то, господи прости! Чисто наводнение какое… Скоро совсем один останется”. — “Кто?” — “Этот. — Приставив ладонь козырьком, тетя Лиля смотрела выше площади, на самую вершину колонны. — Так и будет торчать”. — “А! — Ксения поняла. — Это легенда такая…” — “Будут вам и легенды, и мифы, когда обернут вас, яко жернов о камень”. Ксения не ответила. До тройки шли молча.

“Теперь покрутит. — На задней площадке тетя Лиля устанавливала покла- жу. — Хочешь — посиди, я покараулю”. Впереди заплакал ребенок. “Наверное, ей страшно, когда слышит детский...” — “Люблю, когда младенцы плачут. Ладно, и я посижу — авось не украдут”. Полурасстегнутая молния золотилась на сапоге. Ребенок стих.

“Сходим на Забалканском — за садом”. Сада Ксения так и не заметила. Огромное здание забирало под крылья неказистые окрестности. “Что это?” — Она разглядывала широченный фасад. “Пушнина”. Расспрашивать Ксения постеснялась: может, держат зверей — для опытов, как в медицинском?