"Да, — подтвердил Карл, — посылали. Я очень жалею, что не напечатал роман. Был разговор с Бродским. Бродский чего-то там фокусничал, кипятился. Я очень жалею, что послушался тогда. Потом уже было поздно".

Карл выглядел усталым, лицо припорошено сизой пудрой. В тот день мне сказали, что у него рак. Полгода спустя Карла Проффера не стало.

Странно: пока был жив Карл, ни разу не возникало соблазна узнать у Бродского у самого, для чего нужны были ему все эти трюки с издательством "Ардис", где он то доброхот, то лиходей Ванька-ключник. А в сентябре, когда пришла весть о кончине Карла, к скорби примешалась и досада: вот, упущен шанс обменяться на троих словом "по интересующему вопросу", узнать причину.

Хотя, с другой стороны, для чего узнавать, какой толк в этом знании? И вообще: что есть причина?

Год спустя поэт Иосиф Бродский, александриец по стиховой своей фанаберии, иудео-эллин, по наследственной непочтительности к живым и усопшим властелинам мира, поднимет вопрос о причине в разговоре с бюстом римского императора Тиберия:

Приветствую тебя две тыщи лет

спустя. Ты тоже был женат на бляди.

У нас немало общего...

……………………………

Какая разница, что там бубнят

Светоний и Тацит, ища причины

твоей жестокости! Причин на свете нет,

есть только следствия...

Если поэт прав, что причин на свете нет, а есть только следствия, то в здешнем мире, которому философы и физики приписывают каузальность, многое в жизни человека сильно меняется.

Летом восемьдесят четвертого года в Париже вышел вторым французским изданием "Двор". Неожиданно для меня из Осло прилетел в Нью-Йорк корреспондент норвежской газеты "Моргенбладет" Кьель Олаф Йенсен, обаятельный скандинав, превосходно говоривший по-английски, с чувством юмора, возвращавшим меня к студенческим годам, когда моими кумирами были Генрик Ибсен и исландец Хальдор Лакснесс. В университете я писал реферат о драме Ибсена "Цезарь и Галилеянин", с тех дней навсегда покоренный образом императора, воина и философа, Юлиана Отступника. Гость сказал: Одесса, по сути средиземноморский город, располагает к античности. Аромат Средиземноморья, по его словам, он чувствовал, когда читал по-французски "Двор". Роман, добавил он, замечен.

27-ого ноября газета "Моргенбладет" отвела почти целиком полосу роману "Двор" и нашей с Йенсеном пространной беседе о советских буднях, о перспективах, о русской литературе в изгнании.

В ноябре редактор "Даблдэй" Дэвид Барбор, с которым сложились самые добрые отношения, при той особой ноте благожелательности, какая бывает у американского куратора к русскому литератору, позвонил по телефону, приглашая меня в издательство по срочному и важному делу.

У меня екнуло сердце, я спросил:

— Что случилось? Дэвид весело засмеялся:

— Случилось, что будем завтра подписывать договор.

На следующий день я пришел в издательство три шестерки, Пятая авеню, Дэвид сказал: надо чуть подождать, у начальства внеплановый посетитель. Недолго, минут десять. Я приготовился идти с Дэвидом, оказалось, нет, сначала только он, меня позовут.

Минуло четверть часа, полчаса — меня не звали. Наконец, появился Дэвид, бумаг, которые он держал прежде, в руках не было. Я не задавал вопросов, он сам объяснил: получилась некоторая неувязка, надо кое-что уточнить с юрисконсультом. Пустяки, чистая формальность.

Дэвид улыбнулся, развел руками: он понимает, получается почти как в России. Увы, добавил он, получается чаще, чем готовы ожидать русские от американцев. В общем, через два-три дня все уладится. Дэвид засмеялся: можно дать честное пионерское слово, как Зюнчик, Колька и Ося, когда строили во дворе детский форпост.

Мне помнилось, Дэвид бывал в России, форпостов, конечно, не видел, но пионеров встречал.

Минуло три дня, редактор не звонил. Я считал, что вправе подать о себе весть, но в слишком буквальном толковании срока чудилась мне неуместная пунктуальность, я повременил еще два дня, чтоб получилась полная неделя.

Мне звонить не пришлось: Дэвид опередил меня. Он сказал, все идет как надо, через недельку встретимся.

Действительно, через неделю встретились, но оказалось, заведующего отделом нет на месте, что-то непредвиденное, может затянуться на несколько дней. Дэвид был мрачен, но уверял, что у него твердое предчувствие: все образуется. Прежние неувязки и юрисконсульты на подмостках больше не появлялись.

Прошел месяц, я сказал Дэвиду Барбору: положение становится нестерпимым. Дэвид пожал плечами: выбора нет — надо терпеть. И повторил: у него твердое предчувствие, что все образуется.