А дальше начались пропасти и разломы. Сложность перехода была такова, что Манька начла подозревать, что Дьявол преднамеренно приготовлял к смерти достигшего Вершины Мира. Но для них она осталась позади, и так высоко, что ни Борзеевич, ни Манька теперь не могли ее разглядеть. С низу ее не было видно, она исчезала в вышине — и когда они на нее смотрели, им не верилось, что покорили девятую гору.

А потом снова снег и лед. На вершину десятой горы подняться оказалось проще простого, а слезли кое-как. Если бы Дьявол не указывал им на тайные тропы и спуски, пожалуй, спуск был бы не менее опасен, чем спуск с девятой вершины. Но на этот раз плащом Дьявола не пользовались, предпочитая веревку и свои конечности.

— Это еще что! — обрадовал их Дьявол, похвалившись. — С этой стороны на Вершину Мира ни за что не подняться! С последней горы можно только слететь. Она как волна набегает, зависая над землею огромным валом. Даже драконы, и те не смогли бы.

В настоящее лето, без серы, без лавы, с травой и деревьями, попали как-то неожиданно, сразу. Раз — и лето! И все цветет, и все пахнет. Между десятой и одиннадцатой горой расположились благодатные богатые угодья, которые показались им Раем. Цветущие долины, изрезанные холмами и сопками с горячими источниками, раскинулись на два дня пути. Со множеством ручьев, которые сливались в горные бурные потоки, с чистыми озерами и минеральными источниками — птицы орут, несметным количеством обживая и изгаживая скалы и склевывая в снегу красноватых червей, пасутся животные огромными мирными стадами, никуда не торопясь. И то и дело приходится пересекать мшистые лесные массивы с вековыми деревьями, а то вдруг поле — и будто специально кто-то насадил цветники. Цветы, как на подбор — редчайшие и вряд ли открытые миру, или сад…

Наконец-то наелись до отвала душистым медом, земляникой и самими первыми, еще не полностью вызревшими плодами и орехами, напились липового чаю. Радость Борзеевича омрачало только железо, которым он тяготился, испытывая непреодолимое желание от него избавиться и обрести, наконец, твердость ума и духа, которые при таком бремени то и дело норовили покинуть его. И как только набрели на липу, Манька остановилась, тяжело вздыхая. Железо было предназначено ей, а не Борзеевичу, не часто ей доводилось перекладывать его на чьи-то плечи. Борзеевич наоборот, липе обрадовался и просиял. Но когда и Дьявол остановился, как всегда, уязвив старика, теперь уже в недержании данного слова и собираясь выполнить обещание — запротестовал.

— Прахом я стану, если железом напугают. Я не человек, чтобы смотреть на приятное, а не на явное. — Борзеевич покраснел до кончиков волос, покосившись на золотую монету в оправе креста крестов. Тяжело вздохнул, и лицо его сделалось печальным, он как-то сразу ссутулился, подбирая брошенный рюкзак. — Я не рукотворный, человек меня ищет, а не я человека. Маня, избавляйся от таких друзей, предаст и мучителей приведет…

Манька и расстроилась, и обрадовалась, и защемило в груди. Хоть и учил ее Борзеевич не от чистого сердца, никогда у нее не было такого друга. Она видела, как он болезненно скривился, сердито покосившись на Дьявола. Горбушку из его кармана и посох она забрала, чтобы хоть один из них мог порадоваться голубому небу и летнему теплу в полную силу.

— Тогда надо избавляться ото всех! — усмехнулась она. — Потом расскажешь мне, что чувствуют без железа, — попросила она, поднимая в руках оба посоха. — На пол дня, — успокоила она его.

Дьявол с одобрением обнял Борзеевича за плечо, пристроившись рядом.

— Вишь, как с железа-то поумнел! — произнес он удивительно проникновенно. — Ты лучше, чем о себе думаешь, ты — луч света в темном царстве.

Но вместо того, чтобы обрадоваться, Борзеевич вдруг хмыкнул, хлюпнул носом, и глаза его стали грустными и влажными. Внезапные перемены настроения были ей знакомы, Манька перевела взгляд на железные башмаки, которые остались на Борзеевиче. "Уйди, совесть! — обругала она себя, подавив мгновенный порыв снять с Борзеевича и железные обутки, пристраиваясь рядом. Борзеевича было жаль, но вместе они железо быстрее снашивали. Она улыбнулась ему во весь рот, чтобы хоть чуть-чуть поднять настроение.

На пятнадцатый день остановились у подножия следующей, одиннадцатой горы, которая тоже упиралась вершиной в небо. И склон у нее был крутой, хотя с Вершины Мира она такой не казалась.

— Я так думаю, что ты на ней хотел себя увековечить, но потом понял, что она не отражает твою самость! — пошутила Манька, засмотревшись на представшую перед ними гору.

— Это правильная гора. Здесь тайна великая скрыта, — серьезно ответил Дьявол, снимая рюкзак с Борзеевича. — Мы пришли.

— В смысле? — удивилась Манька.

— Во всех смыслах, — ответил Дьявол, снимая рюкзак и с нее тоже. — Железо лучше всего снашивать в горах.

Никто с Дьяволом спорить не собирался. Тем более, что место он выбрал как всегда самое удачное и живописное. Обрадовались. Столько времени провели среди камней и белого снега, что теперь, когда снова было на что смотреть, глаза разбегались и никак не могли насытиться яркими живыми красками. Красоту пили, как живую воду, и лечились от нее, обращая внимание на такие мелочи, какие ни за что бы не заметили раньше. Они остановились на открытом месте на берегу огромного озера, в ширину километров двенадцать, а в длину другой его конец тянулся до самого горизонта. Неподалеку начинался густой лес, который закрывал склоны горы, прямо — сочные луга, со стадами животных, которые по большей части считались вымершими и совсем не боялись человека, с любопытством рассматривая Борзеевича, который обзывал их то одним словом, то другим, успевая пощупать за шерстку и заглянуть в рот, а позади скалы, обжитые миллионами птиц, от крика которых почти оглохли.

— Вот тебе и разгадка, — сказала Манька Борзеевичу, который крутил головой в разные стороны, — почему неизвестный художник обозначил на рисунке мамонта и себя с дубинкой. Бывал просто в этих местах… Мы тоже будем бегать с дубинками за мясом!

— Но-но-но! — предостерег их Дьявол. — Тут заповедник! Мой заповедник! Лето тут немного раньше наступает и стоит дольше, чем на равнине. Теплый воздух сюда приходит от огненной реки. Через десятую гору он легко достигает заповедника, а дальше его одиннадцатая гора не пускает. Вот для чего она такая высокая… И вас тут не было бы, если бы я не привел. Никто ни за кем бегать не будет! Я размножу их, когда человек вымрет, уничтожив всех животных, которые еще умудряются противостоять человеку и человечеству в целом. Но рыбой и подножными кормами питаться разрешаю.