— Ты что делаешь? — крикнул Сизов.

— В городки играю, — невозмутимо и равнодушно ответил Красюк.

— Для того ли дрова заготовлены?

— Так их много. Хоть месяц тут живи — нам хватит.

— А другим?

— Что мне до других?

— Подбери! — угрюмо сказал Сизов. И сдерживая себя, принялся разъяснять: — Еще и заготовить надо, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь.

— Больно надо, — усмехнулся Красюк. — Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

— Кто-то же ради тебя выламывался.

— А я не буду.

— Шатуном хочешь жить?

— А что, медведя-шатуна все боятся.

— Боятся? Он пухнет с голоду, кидается на любую падаль и первый попадает под пулю первого же охотника.

— Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

— Тайга кормит только добрых людей.

— На добрых воду возят, — сказал он беззлобно. И наклонился, поднял несколько полешек, положил в поленницу. — Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

— Спит Чумбока? — удивился Сизов.

Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход, и Сизов шагнул было к избушке, обеспокоенный — здоров ли нанаец. Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка.

— Гляди, что нашел! — кричал Красюк, выкидывая из дверей связки шкурок. — С этой прибылью куда хошь поезжай!

Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

— Где взял? — спросил он.

— В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

— Петлю.

— Чего?

— Петлю, говорю! — закричал Сизов. — Так по-собачьи жить, сам повесишься!

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

— Куда?! — заорал Красюк. — Я нашел, мои шкуры!

Сизов бросил меха, схватил топор, стоявший у порога.

— Назад! — не помня себя закричал он. — Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.

Красюк попятился, растерявшийся от такой невиданной решимости тихого Мухомора.

— Ты чего?

— Они не мои и не твои, эти шкуры, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом!..

Красюк неожиданно отскочил в сторону, обежал Сизова, захлопнул за собой дверь зимовья, крикнул изнутри:

— А вот сейчас я ружьишко возьму. Поглядим, кто кого.

Это было так неожиданно, что Сизов на мгновение растерялся. А в следующий миг он вздрогнул от того, что резко распахнулась дверь. Красюк был без ружья, и весь его вид говорил об испуге, а не о решимости.

— Ушел! — с придыхом произнес он. — Чалдон ушел!

— Ну и что?

— Милицию приведет.

Он засуетился, кинулся в зимовье, выскочил, засовывая под телогрейку свой драгоценный сверток.

— Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Сложил вещички, будто спит, а сам ушел. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..

Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным выставился перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю, трансформацию этого человека. Как в нем все сразу уживается — ребячья игра, отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная ненависть, готовность убить? Сколько еще в тюрьме ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет, чего хотят? А теперь, в этот неожиданный миг, он вдруг понял: ничто ими не движет, они беспомощные, они рабы злобы, которая сидит в них, рабы самовлюбленности и жадности, даже собственной психической недоразвитости. Они рабы — и потому трусы.

Мимолетным воспоминанием вдруг прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашкой, когда они то же самое говорили о фашистах, сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной, мстительной, трусливой жестокостью.

А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночь, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.

— Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.

Сизов молчал, стоял опустошенный, оглушенный, растерянный.

— Ты как хошь, а я дураком не буду.

Он подхватил сверток, кинул сожалеющий взгляд на связку шкурок, над которыми все так же, с топором в руке, стоял Сизов, и нырнул в чащу.

Сизов подобрал шкурки, отнес их в чуланчик, развесил. Когда снова вышел на порог, увидел Чумбоку, согнувшегося под тяжестью ноши. Нес он подстреленную косулю.

— Вота, — сказал Чумбока, сбросив косулю у порога и приветливо улыбаясь. — Кушай нада. Кушай нету — сила нету.

— Красюк в тайгу ушел, — сказал Сизов. — Побоялся, что ты пошел милицию звать. Он из уголовников, Красюк-то, всего боится.