Я нажал на тормоза в 50 ярдах от топки и выпрыгнул, а пожарная машина буквально набросилась на пламя, сплевывая углеродную пену через свои 6 форсунок с высоким напряжением. Выпрыгнула пожарная бригада, вооруженная топорами, за которой следовали санитары.

На расстоянии 30 ярдов воздух был таким горячим, что обжигал горло, словно спирт. Когда огонь добрался до боеприпасов, из пламени начали брызгать искры. Воздух заполнили сухой треск взрывов и свист фрагментов самолета.

Один из пожарников, пытаясь продвинуться в ад, упал. Его подхватили сзади, словно черное, закопченное бревно. Он выбрался из своего асбестового костюма, забрызганного жидким алюминием, зашатался и упал лицом вниз, его рвало. Пламя гудело, дым жег глаза. Пожарные продолжали поливать галлонами молочной жидкости, которая брызгала, превращалась в водяной пар или текла по кирпичам.

Жар становился все меньше, и сквозь языки пламени начал показываться разбитый вдребезги каркас «темпеста» — выпотрошенный двигатель показывал свои медные внутренности, забрызганные землей, скелет хвоста самолета, разбитый на осколки фюзеляж, крылья, разорванные взрывом пулеметных лент.

Огонь сейчас был почти побежден. Под кипящей пеной можно было видеть неопределенный перемещающийся красный накал. Идя по колено в пене, мы ринулись вперед. В горло пошла ужасная вонь горящей резины, нас стало рвать. Посыпалась мелкая белая пыль порошкообразного алюминия. Затем звуки топоров, врезавшихся в остатки кабины.

— Легче, парни, легче!

Руки в перчатках оторвали спутанные фрагменты, выбросили куски раскаленного добела металла, который упал с шипением на траву, а затем… я не знаю, что заставило меня подойти ближе.

Они осторожно высвободили красно-черную массу, на которой все еще держались кусочки обугленной одежды. Привязные ремни и ремни парашюта сгорели, а под кровоточащей коркой можно было представить раскаленные добела металлические пряжки, которые прогрызли себе путь к костям.

Я почувствовал, как пот застыл у меня на спине. Ноги не держали меня, я сел в жидкую грязь пены и золы, согнулся пополам, и у меня началась безудержная рвота.

На следующий день такая же трагедия случилась с другим летчиком, который также пытался сесть на своем «темнеете» на «брюхо».

25 февраля 1945 года. Еще один отвратительный день. Снег, ветер. Видимость нулевая: полет был невозможен. Тем не менее Центр управления утвердил немедленную готовность двух отделений «темпестов» — одну из 486-й и вторую из 56-й эскадрильи, вместе с отделением «Спитфайров-XIV» из 41-й эскадрильи. Эти три отделения были назначены к полетам по очереди с рассвета.

Около 15.00 погода немного прояснилась и 6 «спитфайров» быстро взлетели. При таком ужасном холоде им было нелегко завести свои двигатели, и мы смотрели на них через окна, делая язвительные замечания. Наконец одна пара взлетела, за которой через три минуты последовали остальные. Спустя четверть часа последние четыре вернулись и сели, не сумев объединиться в облаках. Но они сказали нам, что первые два прыгнули на немецкий реактивный самолет.

Мы услышали остаток этой истории тем же вечером в баре: летчики 41-й были определенно довольны собой и не позволили никому забыть об этом. Старший лейтенант авиации Джонни Рейд, DFC, вскоре после того, как он быстро взлетел, заметил — поскольку он патрулировал мост Ниджмеген на высоте 10 000 футов — один из самых последних и редких самолетов люфтваффе — «Арадо-234», прокравшийся к нашим границам на уровне земли. Спикировав прямо вниз, рискуя оторвать крылья, Джонни сблизился с ублюдком на повороте и, стреляя по нему в упор, осторожно посадил его в пламени менее чем в 100 ярдах от штаба Бродхёрста в Айндховене.

Нам сказали, что АОС был очень доволен, так как группа американских журналистов была свидетелем операции, и это был первый «Арадо-234», без сомнения пораженный.

После этого события летчики 41-й вновь возобновили добрый старый спор о «спитфайре» и «тем-песте» и преследовали нас насмешками. «Вы, «темпесты», — говорили они, — лихачи, думаете, что вы кошачьи усы, а вы семитонные развалюхи, вашим четырем пушкам никогда бы не удалось подцепить ни одного из них. Вы напрасно надоедаете нам выдумками о ваших возможных пикированиях и невероятной крейсерской скорости!»

Мы, естественно, отвечали колкостью на колкость, что этот немец, должно быть, очень хотел совершить самоубийство. Кроме того, мы видели самолет Рейда после приземления; крылья его бедного «спита» покоробились гармошкой, с поверхности сошла вся краска, заклепки треснули, а фюзеляж был скручен. Как раз для свалки! И мы прекратили спор заключительным аргументом, который уже надоел летчикам «спитфайров», что наша посадочная скорость выше, чем их крейсерская.

Так как я сам был бывшим летчиком «спита», Фрэнк Вулли пытался привлечь меня в качестве судьи. В течение десяти минут я разглагольствовал, давал неубедительные объяснения, приводил математические формулы, и все были удовлетворены. Совместная выпивка все сгладила; мы пили за летающих мошек, а они за летающие автобусы, и мы все пошли спать в превосходном настроении.