Я чувствовал, как кровь текла из моей правой ноги. Пальцы ног слиплись в вязкой грязи. Самолет начал вибрировать, тряся меня, опрокидывая искусственный горизонт. В наушниках не было дружеских голосов — мое радио уже не было спасательным кругом для тонущего человека, это была смесь треска и свиста. Я сильно прикусил язык. Постепенно собрался с мыслями.

Уменьшил дроссель, и вибрация уменьшилась. Хвост самолета, должно быть, задело снарядом. Ледяной ветер, свистящий в кабине, наконец оживил меня. Все было спокойно. Поднялась луна и катилась по голландскому ландшафту, иногда погружаясь в облака. Я должен быстро идти домой ощутить землю под ногами, увидеть лица друзей.

Я полетел на большой пожар вдоль Рейна. Следовал курсом канала Твенте, с большим усилием набирая высоту. В течение десяти минут концентрировался на своих приборах. Они, казалось, вышли из строя. Мои верные помощники — высотометр, указатель поворота и крена, манометр и термометр — оказались бесполезными из-за разбитых циферблатов.

Ниджмеген и его новый висячий мост. Рейн схватил последний отсвет арнхемского пожара и, казалось, запекся от крови. Я попробовал настроиться на длину волны, вызвал Кенвея и Дезмонда — ответа не последовало. С моей вышедшей из строя схемой, без радио, опознавательных огней меня, очевидно, ожидала перспектива быть сбитым собственной зенитной артиллерией. Я инстинктивно проверил ремни своего парашюта. Пролетел Мёз и в Геннепе нашел железнодорожную линию, ведущую в Фолькель.

Аэродром был в темноте и основная взлетно-посадочная полоса едва различима. Иисус! Почему они не осветят взлетно-посадочную полосу? Разве не могут эти идиоты из управления полетами расслышать звук двигателя «сабре»? Я все же пикировал над контрольно-диспетчерским пунктом и покачал крыльями. Черт, определенно эти типы из зенитной артиллерии не могут распознать очертания «темпеста»!

Вдруг, словно новогодняя елка, Фолькель осветился. Наконец-то! Я снова прошел через поле, покачивая крыльями, чтобы сообщить о своих проблемах. Я увидел фары и прожектор на машине «Скорой помощи».

Я собирался сесть на «брюхо», но не мог собраться из-за своей раненой ноги, и, кроме того, левый ходовой ролик моего капота был согнут куском снаряда. Я потянул на себя рычаг, чтобы исправить положение, но ничего не вышло. Боль теперь перешла на бедро, я уже не чувствовал панель руля направления. Я очень устал. Начал свой спуск механически — быстро в 45°. Самолет реагировал слабо. Чтобы посадить его, я собрал всю оставшуюся силу. Вдруг страх, голый страх схватил меня за горло. Мне надо было перебороть видение Алекса и его горящего вещевого мешка на этой же взлетно-посадочной полосе — выключить радио и выровняться между двумя рядами световых сигналов. Во что бы то ни стало я должен успокоиться! Комок в горле грозил задушить меня… осторожно… эта тварь не должна заглохнуть… световые сигналы прошли с обеих сторон… я осторожно попытался посадить ее… еще немного… увидел первый из восьми красных огней, показывающих конец взлетно-посадочной полосы.

Сейчас или никогда! Я протаранил нос, чтобы поднять хвост, и умышленно воткнул одно крыло с элероном, чтобы немного снять шок, — иначе, возможно, я бы перевернулся.

Мой бедняга «темпест», несмотря на его семь тонн, был словно соломинка в гигантских тисках. Первый, невероятный удар… машина подпрыгнула при посадке, отшвырнув меня к противоположной стороне кабины, капот отлетел, крылья смялись, словно папиросная бумага, металлическая обшивка разлетелась в разные стороны. Я скрестил руки у себя на лице. Ужасный скребущий хриплый звук, словно наступил конец света, и удар такой силы, что резко оборвались привязные ремни Саттона Меня с силой швырнуло вперед, лицо влетело в прицельные приспособления… поток красного cвета… вывих челюсти… привкус крови во рту… скрип зубной эмали.

Неожиданная ошеломляющая тишина… струя обжигающего воздуха на лице: в огне вылетел патрон.

В плечо, через ремни парашюта, ударил нож, и неуклюжие пальцы схватили меня за оторванные рукава — «моя нога, осторожно!». Жар съедал мои легкие… чьи-то руки болезненно выдернули меня из разбитой кабины… журчали пенные огнетушители, огонь был всепожирающим. Люди кричали. Меня вытащили на сырую траву и завернули в одеяло. Миллионы ослепляющих красных и зеленых звезд давили мне на глаза под веками. Леденящий воздух заставил меня почувствовать боль. Запах эфира… острая боль в руке… забытье.

Я очнулся снова спустя четыре часа после инъекции морфия. В голове ощущалась пустота и тяжесть, и она ужасно болела. Я попытался говорить, но губы были парализованы. Все мое лицо, кроме одного глаза, было в повязках. Я был в госпитале Айндховена? В ночном свете увидел белые стены, тумбочку, графин и в поддоннике на кусочке марли маленький ржавый металлический предмет.

— Вот вы и проснулись.

Это был доктор Эверальд, который всегда старался говорить по-французски, несмотря на свой ужасный шотландский акцент.

— Ну, в следующий раз попытайся садиться лучше. И я не буду собирать кусочки железа в твоей ноге!

Боже, что с моей ногой! Вдруг… я потрогал ее… это был кусок шрапнели, который я приобрел над Рейном. Я скорее ощущал досаду, чем что-либо еще.

В любом случае меня ожидала неделя мира и тишины! Я был голоден и хотел спать. Последнее одержало верх, и я мирно уснул.

30 марта, спустя шесть дней, я вернулся в Фолькель, так как было пора отправляться в Вармвель на дежурном «анзоне», чтобы выбрать красивый, совершенно новый «темпест» с новым пропеллером «ротол». Спустя два дня меня направили в 3-ю эскадрилью 122-го авиазвена.