Почувствовал он себя в безопасности только тогда, когда выскочил из воды…

В Южноморск мы вернулись ранним утром в понедельник всей семьей. Через несколько дней у Ксении кончались каникулы, и надо было подготовиться к учебному году.

На работу я прибыл чуть позже обычного и застал в своей приемной поджидавшего меня московского следователя. За три дня пребывания у нас Чикуров успел загореть, посвежело лицо. О чем я ему тут же и сказал.

— На меня прекрасно действует море, — улыбнулся Игорь Андреевич. — Горы, солнце…

Продолжение напрашивалось само собой.

— И женщины, — добавил я тоже с улыбкой

— Совершенно верно, — кивнул москвич, — г- Своим преображением я обязан женщине. Великолепному мастеру из салона мужской красоты. Как ее?.. — щелкнул пальцами Чикуров.

— Капитолина Алексеевна? — угадал я.

— Точно, она самая. Сервис, скажу вам, какого в столице нет, — восхищенно проговорил Игорь Андреевич. — Скостила лет пяток мне своими волшебными руками.

— Вам повезло. Попасть к Савельевой можно только по большой протекции.

— Да? — удивился Чикуров. — Значит, она меня приняла по рекомендации Шмелева… Что ж, мастер она экстракласса.

— Судя по вашей щеке, дала промашку, — .заметил я на лице Чикурова царапину.

— Это не ее промашка, — покачал головой следователь, он хотел, видимо, пояснить, но в кабинет заглянул Шмелев:

— Разрешите?

— Да-да, — откликнулся я. — Проходите, Николай Павлович.

Мы поздоровались с ним.

— Ну, вся команда в сборе, можно отправляться на свидание со Скворцовым, — энергично потер руки Чикуров.

— Свидания не будет, — мрачно проговорил Шмелев.

— Как? — вырвалось у нас одновременно с Игорем Андреевичем.

— Скворцов скончался от инфаркта, — глухо сказал Николай Павлович. — Вчера около полудня.

Эта весть настолько нас ошеломила, что мы с Чикуровым некоторое время не знали, что и сказать, Первым пришел в себя Чикуров.

— Вчера, около часу? А почему не сообщили мне сразу? — резким тоном спросил он. — Почему я узнаю об этом только сейчас? Шмелев побледнел.

— Простите, Игорь Андреевич, — стараясь быть спокойным, но, видимо, еле сдерживаясь, ответил он, — лично я не позволю себе кричать даже на своего Дика. И повышать на меня голос тоже не позволю.

— Извините, — сухо произнес Чикуров, — но вы были обязаны поставить меня в известность немедленно.

— Если бы вы сообщили координаты дежурной в гостинице, в каком именно месте будете загорать, — отпарировал Николай Павлович.

Игорь Андреевич, как мне показалось, несколько смутился и уже более ровным голосом спросил:

— Как это случилось?

— В субботу Скворцов пожаловался на сердце. У него, оказывается, запущенная стенокардия. Вызвали врача, дали лекарство. Вроде бы отпустило. А в воскресенье, когда принесли есть, он лежал без движения в камере. Прибежал врач, но ему оставалось только одно — констатировать смерть.

— От чего? — вступил в разговор я.

— Обширный инфаркт.

— Когда вскрытие? — спросил Чикуров.

— Родственники попросили передать им тело покойного, не вскрывая, — сказал Николай Павлович.

— Почему? — вскинул брови Игорь Андреевич.

— По религиозным соображениям.

— И вы дали на это согласие?

— Нет, не дал, — с некоторым вызовом произнес Шмелев. — Может, я много взял на себя, но отыскать вас не представилось возможным. Если вы считаете мое решение ошибочным…

— Что уж теперь говорить, — вздохнул Чикуров. Я чувствовал, что он не хочет обострять и без того нелегко складывающиеся отношения с Николаем Павловичем.

— Как это все некстати! — сокрушался московский следователь. — Показания Скорцова могли очень много значить для дальнейшего расследования.

— Если хотите знать мое мнение, то его послание в Москву— трюк. И вообще он большой артист. Был… — сказал Шмелев.

— Знаете что, Николай Павлович, — нужно составить письмо в следственный изолятор с просьбой содержать Ларионова в отдельной камере.

— Хорошо, — кивнул Шмелев.

— Хотя бы временно. Пока я разберусь, что к чему. А то, чего доброго… — Игорь Андреевич не договорил. Было видно, что смерть Скворцова здорово выбила его из колеи.

— Откуда у нас такое недоверие друг к другу? — тяжело вздохнул Николай Павлович. — Неужели профессия деформирует?

— Что вы имеете в виду конкретно? — посмотрел на него Чикуров, вероятно задетый этим замечанием.

— Я говорю вообще. — Шмелев поглядел в окно. — И не только о нашем брате. Десятилетиями в нас воспитывали, я бы даже сказал, пестовали подозрительность. Она стала нашей второй натурой. Государство само ее насаждает. Врач, и тот вынужден не доверять больному. Видит, что человек ни за что не встанет с постели и через две недели, а бюллетень больше, чем на шесть дней, выписать не имеет права! А еще считаем себя самым гуманным обществом в мире! Но вот почему-то в Швеции просто занемогший служащий сообщает об этом на работу, и ни у кого даже не возникает мысли усомниться в его словах. По закону он может до девяти — девяти! — дней находиться дома и будет получать за это время пособие. Без всяких справок…