Шрифт:
* * *
Семь густых, высоких струй фанздиСемь полупрозрачных привидений?Лучше – души ланей и оленей,Обитателей Альдебарана?Кипарисы белые в метели?Или семь оживших сталагмитов?Или ризы светлые наделиСемеро танцующих джигитов?Нет. Протуберанцы на Сатурне?Нет их. Или ангелы и арфы?Ангелы, я думаю, лазурней.Но не пляска фурий или гарпий?Нет, сравните с тем, кто добродушней.Скажем: души нежные дельфиновПляшут под напев арабских джиннов(Чем загробней, милый, тем воздушней).Глупости. Но пусть другой напишет,Что мечтам и струям есть граница,Что, взлетев, приходиться спуститься,Что нельзя, нельзя подняться выше.Блеск и трепет. Может, символ рая?Не струится, кажется, нирвана?Забавляйся, Муза, созерцаяСветлое движение фонтана. ЧИТАЯ «ПУТИ-ДОРОГИ»
Пути, дороги. В Падуе Антоний,В Толедо Греко, херес и паэлла.И пестрой толчеей воспоминанийРазбуженная память зазвенела.Венеция. Фантастика собора.Пел хриплый гондольер «О соле мио».Мы пробовали петь «Санта Лючия»И ели спрута алла маринара.Над Альказаром посветлела туча.Я помню башни в предзакатном свете,И холодок узорчатой мечети,И в кабачке холодный суп гаспачо.И в сутолке Латинского кварталаСорбоннского студентика-индусаВеселая датчанка обучалаИскусству не пьянеть от кальвадоса.А в Риге запах русского трактира,На чайнике пунцовые пионыИ пирожок с капустой, отраженныйВ сиянии большого самовара.И как в кино, мгновенной сменой кадровПокажет память многое другое:И блеск берез, и тени старых кедров,И римский день в полупрозрачном зное. * * *
Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)Мы прошли, мрачнея от раздумий,В легкий мир фарфоровых пастушек.И в гирлянды нежные вплеталась,В тонких пальцах розовела роза.Беленькой овечкой забавляласьМилая распутная маркиза.Над японской нежной панорамойСоловей нефритовый защелкал.Между лотосом и хризантемойБыл закат из розового шелка.И ценя изящные искусства,Мы прошли в нарядный зал распятий.Там рубины осыпали густоТернии — и раны у запястий……Как могли ту кровь, тот пот, те мукиВ золото оправить ювелиры?Как могли художники тот ужасПревращать в картины и скульптуры?Бог в музее… Все-таки печальней,Что замученный Спаситель мираУкрашает розовые спальни,Заменяет пухлого амура. ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЕЙДЛЕ
Вы говорили нам, что если Бога нет,В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответНа смерть, чем плакать, о душе заботясь.С Ним — даже если нет Его. В небытии —Двойном. Паскаль, и Киркегор, и ДостоевскийМогли сказать так. Да. Но с мудростью змеиПоверим, как они — нет, не по-детски, —В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;К своей звезде, голубоватой Веге,Стремится светлый дух, который былВладимиром Васильевичем Вейдле.А может быть – туда, к родным местам,Где желтая сыреет штукатурка,Невидимый, идете по мостамБылого пушкинского Петербурга.Но вероятнее, что Вы перенеслисьВ любимые свои пейзажи кватроченто,Где тонкий, стройный, острый кипарис,Холмы, ручей голубоватой лентой,Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,Голубизна – и Бог на небосводе,И белый ангел над леском летит,И белый Голубь реет и нисходит. ПАМЯТИ ЮРИЯ ТЕРАПИАНО
По утрам читаю Гомера,
И взлетает мяч Навзикаи
Ю. Т.
В кафе «У Денизы» нас было трое:Ирина Одоевцева, Вы, я.И вы читали стихи о ТроеИ что не будет небытия.Я плохо помню строфу о Гомере.Был вечер, Париж, бульвар Распай.И я завидовал Вашей вере,Что души бессмертны, есть Бог и рай.Уже полгода, как нет Вас на свете.Есть то кафе, каштан, Монпарнас.Афина в шлеме на древней монете,Мной привезенной, бессмертней Вас?Я в Греции был. Я не видел Трои.Не мчался на битву Алкивиад.Не Одиссей валялся на зноеУ опрокинутых колоннад.Но… мир Одиссеи, мир Илиады…Солнечный диск метал дискобол.Рыже-багряный лист виноградаТрогал, играя, легкий Эол.Над горным обрывом мелькнула серна,В долине шли овцы и пастухи…Это голос Ваш, глуховато, мерноСкандирует греческие стихи?…Над Люксембургским садом сияя,Как над Акрополем, как тогда,Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!А души — бессмертны. Бессмертны, да? * * *
Я разломил китайское печеньеС билетиком внутри; мудрец КонфуцийВ нем заповедал: избегай эмоцийИ презирай житейское волненье.Мне китаянка подала чоп-суиИ вонтон суп – китайские пельмени –И про билетик пискнула, что всуеВсегда и всюду избегать волнений.И я задумался о смысле жизниИ что такое время и пространствоИ долго шел осенней ночью позднейПо улице уныло-протестантской.И вдруг я оказался, легче ваты,В китайском умозрительном пейзаже.Под узловатой веткой угловатоСерела цапля, тонкая, на страже.И водопадом низвергалась ива,В зеленом камыше пестрела утка.На озере не колебалась лодка,В которой я задумался лениво.Сокрыла цаплю синяя прохлада,Плод размышлений оказался горек.Мы навестили фанзу, где у входаСветился темно-розовый фонарик.А выйдя из нее, опять предалисьИгре трансцендентальных медитаций,И показал логический анализ,Что сердце мира стало синей птицей. * * *
Мы давно отдыхаемНа чужих берегах.Здесь, над пальмовым раем,Мой развеется прах.Нет, какое там горе?(Ельник, холмик, снега?)Увезут в крематорий,Да и вся недолга.Ни тоски, ни обиды.Не вернемся домой.Падай с неба Флориды,Пепел серенький мой!Нет, какие могилы?(Галка, осень, дожди…)На Ваганьковском, милый,Не позволят, не жди.Что ж, ничуть не обидно:Ведь в могиле темноИ березок не видно,И не все ли равно? * * *
Я с тобой не поедуВ голубую Тоскану.По остывшему следуВозвращаться не стану.Помню двух флорентинок —И сестер их в Уффици.Где кончается рынок,Там хотел я родиться.Как пестра Санта Кроне!Как прохладна Капелла!Микеланджело: тело,Утомленное, Ночи.Мощь и строй синьории,Пестрота кампаниле.Мы о чем говорили?О тебе, о России.Вход в прохладную казу,Купол, свет, черепица.Мне хотелось там сразуУмереть и родиться.