Как бы то ни было, но его следует вспомнить. Как-то отметить то, что он не остался в стороне.

Ведь никому больше это не пришло в голову. Ни Римскому-Корсакову, ни Глазунову, ни Кюи.

Наверное, тоже что-то знали о Коле, но мелодии у них по этому поводу не родилось.

Один Северин-Севрюгин сразу понял: идут. Не десять или двадцать, а несколько тысяч человек.

Такой марш несогласных с Колиной гибелью. Уверенных в том, что это не должно повториться.

Когда он это услышал, то решил рассказать всем. Чтобы они тоже представили себя в этой толпе.

46.

Существовал еще один, уже не бумажный памятник. Это была мемориальная доска на стене житомирской синагоги.

Конечно, доска не сохранилась. Если пятьдесят синагог уничтожили, то у нее просто не оставалось шанса.

Кое-что можно понять по упомянутой открытке. Колин снимок тут помещен среди фото других жертв.

Блинова мы узнаем сразу, а то, что написано рядом, не беремся прочитать.

На стене синагоги жизнь нашего героя превращалась в паучьи ивритские буковки.

Рассказывали, будто одно время на небе зажигалось Колино имя. Причем расположение звезд имело сходство с надписью на доске.

Мы-то с вами не отличаем “алеф” от “бет” и “гимел” от “далет”, но люди знающие говорили: это о нем.

Еще ходил слух, что синагога не сразу исчезла. Просто перешла в другое качество.

Якобы они видели легкий контур, наброшенный поверх многоэтажного дома.

Несколько месяцев дом и контур существовали вместе. Затем контур выцвел и растворился в воздухе.

С тех пор тут только кирпичная коробка. Квадрат и параллелепипед победили изгиб и полукруг.

47.

Какое определение больше подойдет для нового столетия? Ужасный? трагический? деловой?

Правильней, наверное, деловой. Ведь самые жуткие события в этом веке стали предметом купли-продажи.

Начался век с погромов. Причем сразу возникла мысль, что тут тоже можно поживиться.

Лучше всего подошло бы кино. Чтобы пух залеплял объектив и казалось, что камера плачет.

Сперва эта идея пришла в голову одному малому. Он стал ходить к разным людям и предлагать новую услугу.

Обычно погромы случаются просто так, а на сей раз это будет съемка. Если потребуется, можно что-то повторить.

К примеру, убийство – дубль два… Опять кого-то волокут за волосы, а потом вонзают нож.

Самое удивительное, что никто не клюнул. Как-то еще не привыкли торговать всем подряд.

Потерпев фиаско, малый не успокоился. Такое уж это неунывающее племя продавцов.

Переключился, видно, на что-то более тихое. Ну там, киноустановки или телефонные аппараты.

Занятие это не столь хлопотное. К тому же предполагающее поездки за границу.

Что касается погромов, то они происходили без всякой связи с кино. Сперва кровь пролилась в Кишиневе, а потом в Киеве…

Тут уж ничего не поделаешь. Ведь людям свойственно ненавидеть, а рядом никогда нет того, кто их остановит.

Кстати, об упомянутых ранце с ботиночками. Тут просто какое-то наваждение: шли годы, а их становилось все больше.

Где-то к сорок второму-сорок третьему году набралась целая гора. Вполне сопоставимая с горами золотых коронок и женских волос.

Теперь если евреям разрешали собираться вместе, то исключительно с такой целью:

“Все жиды… должны явиться в понедельник… Взять с собой документы, деньги и ценные вещи, а также теплую одежду, белье и пр. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян”.

Впрочем, жизнь продолжалась и без них. В большинстве храмов проводились службы.

Интересно, поминали ли верующие в молитвах убитых? Или делали вид, что их никогда не существовало.

К примеру, один пастор пытался жить так, чтобы не касаться запрещенных тем.

Видно, и с Богом говорил не обо всем. Какие-то обстоятельства попросту не упоминал.

Бог, как обычно, не сердился. Все же умолчание – еще не самый страшный грех.

“Когда они занялись социалистами, – писал пастор, – я промолчал, потому что я не социалист. Когда они занялись евреями, я промолчал, потому что я не еврей. Когда они занялись католиками, я промолчал, потому что я протестант. Когда они пришли за мной, уже не осталось никого, кто мог бы за меня вступиться”.