В оккупированном Киеве нас несколько раз выселяли из дому. Пытаясь войти в дом, недавно бывший моим, я впервые услышал слово "цурюк" и запомнил его с той поры навеки. К семье Виктора они относились лучше, их, когда нас с мамой выселяли, не трогали. Вот так понемногу жизнь разводила меня и Виктора по разным секторам мироустройства. Им и пайки полагались получше, их семья была выгодной для пришельцев, а мы с мамой уж как-нибудь так... Мама обменяла все наши простыни на картофель и подстилала мне свои старенькие халаты. В квартире, кажется, можно было распродать теперь только паркет, все прочее мы обратили в еду и съели. Если бы наши задержались с освобождением еще на несколько месяцев, мы бы просто с голоду умерли.

Про деда ничего не знали: все считали, что его расстреляют, потому что он при Советской власти делал добро людям, а теперь это считалось достаточным основанием для казни, тем более что голоса пушек слышны были все громче. Однажды Таисия Кирилловна заметила, не глядя в нашу сторону: "Займете нашу квартиру, там и фортепьяно есть".
– "Не ваше это фортепьяно", - сказала мама. Помолчали. Таисия Кирилловна вдруг заплакала: "Что из того, что пожили мы как люди, попользовались жизнью хоть чуть-чуть, разве за это наказывают? Разве можно?" - "Можно", - твердо сказала моя мама, взяла меня за руку и увела домой.

...Ну вот, наша взяла, и я, победитель, стою в баре парижской гостиницы, глядя, как посетитель, прокладывая себе путь знакомым "цурюк", несет две пивные банки, высоко воздев их над головой.

Наверное, я бы еще что-нибудь вспомнил, если бы немец с банками, воздетыми к небу, не приблизился ко мне вплотную. Я глядел на жестянки, не замечая лица, а немец оказался Виктором. Странно, до чего окружение может изменить человека - я не хотел вписывать Виктора в эту компанию, так надо же, он сам вписался.

– Они славные ребята, - бодро сказал Виктор.
– Как большинство ветеранов. Знаешь, любят поохать, но ничего особенного, в основном "бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где...".

– Какие битвы?
– перебил я.

– Те самые!
– дошучивал Виктор.
– Где вместе рубились они...

– Против кого рубились? Кого рубили?
– настаивал я. Виктор поставил банки на стол и облизнулся:

– Не дури! Я уже полчаса тебя ожидаю. Когда ветераны узнали, что мой гость из Киева, пустили без очереди. Они знают, что я тоже киевлянин.

– Тот Киев, что был когда-то общим для нас с тобой, они уничтожили. Я уже из другого Киева, возникшего вопреки им. Пусть они подавятся своим пивом!

Я оглядел веселых пожилых мужичков у стойки. Выходит, кто-то из них бывал в моем городе, помнит его, а может быть, даже взрывал или жег. Угадать было невозможно. Если у кого-нибудь из пивохлебов и случались укоры совести, то, наверное, давненько: у стойки ветераны выглядели вполне беззаботно.

Виктор толкнул голубую банку мюнхенского пива "Левенброй", стоявшую на столе, и она, сверкнув золотым геральдическим львом, приплыла ко мне.

– Живи!
– сказал Виктор и за кольцо рванул заглушку. Хлопнуло, и из отверстия пошел дымок.

– Как из пистолета с глушителем, - заметил я и, потрогав запотевшего золотого льва, послал его обратно к Виктору.
– Отдай за то, что тебя пропустили без очереди.

– Как из пистолета с глушителем?
– переспросил пожилой человек и сел к нашему столу третьим.
– Можно, я возьму это пиво? Вы меня помните? Припоминаете? Мы виделись в "Шампольоне". Я Отто.

Мужчина поздоровался с Виктором и поправил очки в массивной, тяжелой оправе. Вежливо осведомился:

– Как мой язык вам?

– А где вы учились?

– Ах, - вздохнул Отто, - где угодно! Но в основном по учебникам. Ваших я не допрашивал. Говорю сразу, потому что, мне кажется, при виде немца моего возраста вы непременно думаете: "А что он делал тогда?" Я прав?

– Правы, - согласился я.
– Некоторые из моих военных воспоминаний я не желал бы спроецировать на вас.

– Что вы можете помнить?
– Отто говорил неспешно, рассудительно.
– Вы делаете чужие воспоминания своей памятью. Чужую ненависть своей злостью. Мне Виктор сказал, что вы хотите фильм сделать про чужую и про свою память, про то, как все памяти спутались. Я прав?

– Правы, - снова согласился я.

– И вы решили сеять знание о том, что сами еще не познали?

– Есть болезни особенно опасные для неграмотных людей. Фашизм, к примеру. Я вполне серьезно считаю, герр Отто, что фашизм начался с сожжения книг на площадях Германии, с убийств невинных людей в стране. Имею в виду эту политическую шизофрению не как философию, а как систему руководства к действию. Мы у себя в стране воспринимаем фашизм как несчастье, хлынувшее на нас потоками крови и огня. Оно ведь вызрело в вас, внутри, необходимы были дикие люди, дабы принять религию дикарей. Я вас не обижаю?