– У-у, это ты зря, приятель! Я не из тех, кто таким способом из жизни уйдет! Меня завалят из огнестрельного оружия или взорвут в джипе, только так умирают в моем мире, Валерик! А таблетки – это для лохов.

Валерка молча покрутил у виска пальцем и поднялся, собираясь уходить, на пороге задержался, повернулся к Марине и хотел что-то сказать, но потом вдруг только махнул рукой и вышел, закрыв за собой дверь.

С этого дня жизнь Марининых домочадцев превратилась в кошмар. Она придиралась ко всем, начиная с Даши и заканчивая охраной на воротах, постоянно ходила злая и всем недовольная, орала по поводу и без – словом, вела себя как самодур-помещик, которому все не так. Хохол из сил выбивался, стараясь не выпускать ее из виду, чтобы не терроризировала домашних, делал все, чтобы на глаза Марине не попадался маленький Егорка, плач которого она слышала каждый вечер через стену, отделяющую спальню от детской. Ребенок ревел и звал маму, но Коваль не подходила к нему, не обращала внимания.

– Котенок, ну нельзя ведь так, – пытался образумить ее Хохол. – Он ведь ничем не виноват, он маленький, скучает, тебя ищет.

– Скажи, что я умерла.

– Тьфу, беспонтовая! Что ты городишь?

– А что? Я могу умереть в любой момент, ты ведь знаешь, – спокойно возражала Марина, не обращая внимания на выражение его лица, становившееся одновременно растерянным и каменным. – Пусть привыкает к этой мысли.

– Мариша, прекрати, ты уже перегибаешь палку. Пожалей ребенка – он страдает ни за что.

– А я? За что страдаю я?

– Да потому, что тебе это нравится! – не выдержал однажды Женька, когда она в сотый раз задала ему этот вопрос. – Ты от этого удовольствие получаешь! Сидит тут, на хрен, и жалеет себя – ах я несчастная, ах мне плохо, ах меня не любят и не понимают! А ты-то сама? Ты любишь кого-нибудь, кроме себя? Понимаешь других? Да хрен-то! Только свои проблемы, свои придури! Никого не жалко – ни меня, ни ребенка!

Марина недоуменно воззрилась на него, не понимая, что случилось, почему вдруг Хохол посмел так с ней разговаривать. Но что-то было в его словах такое, что заставило задуматься, – а ведь и правда, она всегда думала только о себе, забывая часто о тех, кто находится рядом.

Тот же Хохол вынужден постоянно быть начеку, чтобы вовремя сгладить ее формулировки, которые Марина в последнее время частенько допускала в общении с охраной и горничными, а взамен получает только фырканье и припадки злости. Он спит вместе с ней, но прикоснуться не решается, потому что в ответ сразу слышит что-нибудь грубое и откровенно хамское. Как терпит – загадка. Другой мужик уже давно врезал бы, и все встало бы на свои места, а чего ждал Хохол, разыгрывая картину смиренного терпения, Марина понять не могла, да и не хотела.

Ночью она вдруг проснулась от плача в соседней комнате. Егорка заходился, а Хохла почему-то не было, и тогда Коваль встала и пошла в детскую, чтобы избавиться от рвущего душу рева. Мальчик сидел в кроватке, обняв обеими ручками медвежонка, раскачивался из стороны в сторону и плакал так по-взрослому, что у Марины внутри все съежилось от жалости к крошечному человечку. Она приблизилась к нему и протянула руки:

– Иди сюда…

Егорка поднял на нее прозрачные от заполнивших их слез глаза и пробормотал:

– Ма-ма… мамуя… на, на меня!

Марина вытащила его из кроватки и прижала к себе, чувствуя, как он вздрагивает и всхлипывает, цепляясь ручонками за ее рубашку.

– Ш-ш-ш! Не плачь, мой родной, я с тобой, с тобой… Пойдем спать к маме, да?

Егорка успокоился почти сразу, едва они улеглись на водяной матрас в Марининой спальне и укрылись одеялом, но руку, крепко державшую бретельку рубашки, так и не разжал, словно боялся, что Марина опять оставит его одного. А в ней щелкнул какой-то механизм, заставивший вернуться на землю и с ужасом увидеть, во что она превращается. Она замкнулась на себе, на своей драгоценной персоне, и ничего не видит вокруг себя, просто не хочет. Вот лежит рядом теплый маленький комочек, сопит носом ей в грудь и счастлив оттого, что мама с ним, что она защитит, если что, пожалеет, погладит по голове, успокоит. Разве в детстве она сама не мечтала о том же? Разве ей не хотелось, чтобы рядом была мама, а не вечно синяя от запоев пьянчужка в нестираном халате, растрепанная и лохматая? Разве она не мечтала о том дне, когда мать бросит, наконец, пить и станет такой, как другие мамы, – нежной, заботливой, любящей? Что станет интересоваться Мариниными делами в школе, спрашивать, с кем она дружит, какие книжки читает, что ее волнует? И сколько раз Марина клялась себе, что никогда не будет такой, как она, что ни за что не заставит страдать своего ребенка, будет любить его и что он будет для нее всегда на первом месте. И что же теперь? Она отталкивает сынишку совсем так же, как когда-то ее отталкивала мать. Когда это дошло до Марины, она обхватила спящего Егорку руками и тихо заплакала, роняя слезы на его макушку, на темные завитки волос, совсем таких же, как у его отца.

– Прости меня, родной мой… прости, Егорушка, мальчик мой любимый… Я больше никогда не сделаю так, клянусь тебе всем, что у меня есть…

– Вот он где! – Дверь распахнулась, и в луче света появился Хохол. – А я зашел в детскую – нету…

– Закрой дверь! – шепотом приказала Коваль, прикрыв Егоркины уши руками. – Что разорался? Ночь на дворе, а он бродит… Ложись уже!

Женька закрыл дверь и начал раздеваться, потом осторожно нырнул под одеяло, прижимаясь к ней:

– Котенок мой…

– Егора разбудишь.

– Я ничего… просто соскучился очень… – Его губы коснулись ее шеи. – Тебе лучше?

– Мне и не было хуже. Давай поговорим обо всем завтра, хорошо? – Она дотянулась рукой до его щеки и погладила. – Мне очень многое нужно тебе сказать, родной мой, очень многое.

Она проснулась от мягкого прикосновения крошечных ладошек к лицу – Егорка сидел рядом и трогал ее, словно проверяя, мама ли это. Когда Марина открыла глаза, он заулыбался, демонстрируя свои восемь зубов: