— Одно желание ты выполнил, достойно наградив мудрого Анвар-табиба. Награди же по достоинству и вон того огромного батыра, — указал Араб-Шах на Маруллу.

— Отныне он джагун моих личных стражей! — провозгласил султан.

Вновь испеченный сотник только лбом стукнулся о пол в знак благодарности, но рта своего и на этот раз так и не раскрыл: молчун! Что еще скажешь о таком?

— Джагуну самого властелина Дешт-и Кыпчака полагается добрый меч, который бы верно разил врагов брата моего ослепительного Али-ан-Насира, — сказал Араб-Шах. — Я дарю тебе, Марулла, свой клинок, перед которым склонял голову даже непобедимый воитель Тамерлан!

В ответ снова только гулкий стук лбом о пол, и больше ни звука...

Бахар-мурзу обнаружили в женской половине дома его сообщника Асат-кятиба. Кто-то видел, как преступник вбежал в жилище писаря, и сказал о том нукерам султана. Схватили обоих.

Под пытками злоумышленники выдали Кудеяр-бея. Но тот, предупрежденный друзьями, бежал в Кок-Орду, а потом к Мамаю.

Али-ан-Насир, человек, в общем-то, не злой, вспомнил вдруг древнюю казнь, к которой часто прибегал свирепый завоеватель полумира Чингисхан. Клятвопреступников живыми бросили в котел с кипящей смолой.

Ялым-бею, как обещал султан, срубили голову саблей.

И еще несколько сот родственников и друзей казненных сложили головы, от чего значительно пополнилась казна правителя Высочайшей Орды.

Наблюдая за казнями, Али-ан-Насир сказал вещие слова:

— А ведь перед этим ужасом не дрогнут другие. Не знаю, может быть, сегодня я приобрел еще больше врагов, чем было их у меня вчера...

Удивительным оказалось другое: перед изощренной казнью оба главных заговорщика ни разу не упомянули о пайцзе Джучи-хана. Наверное, потому, что преступников об этом никто не спросил.

Сказать, что послы подневольных татарам народов чувствовали себя в Золотой Орде спокойно и вольготно, — значит сильно погрешить против истины. Поэтому к престолу султана приезжали мужественные люди, наделенные умом и хитростью, — сочетание весьма и весьма редкое, ибо хитрый, как правило, не отмечен умом, а умному хитрить ни к чему — он и так свое возьмет.

Но эти два противоречивых свойства вполне уживались в характере Семена Мелика, потомка хазарской кочевой знати. Еще при нашествии татаро-монголов в 1237 году предок Семена Гарун-Мелик бежал на Русь. Бежал, потому что Бату-хан безжалостно и планомерно истреблял всю половецкую и остатки хазарской знати, подданные которой издавна кочевали в прикаспийских и причерноморских степях. Русские дремучие леса укрыли беглецов. Гарун-Мелик погиб на реке Сити [55] , защищая свою новую родину. После страшного погрома не скоро восстал из пепла стольный град Северо-Восточной Руси — Владимир-на-Клязьме. А незаметная ранее Москва выдвинулась в число главных городов полоненной многострадальной Руси. И прижился здесь род Гаруна-Мелика: сыновья его, внуки и правнуки женились на русских боярышнях. Но жгучая хазарская кровь продолжала бурлить в потомках. Были они горбоносыми, с черными пронзительными глазами, сухими статью и скорыми на ногу. Мужчины любили быстрых, неукротимых коней, женщины — беспредельную волю. Семен Мелик унаследовал все эти качества предков и, будучи верным сыном Руси, страстно и мужественно сражался за нее. Мало того, лихой наездник и хитроумный воевода почти не жил в Москве около жены и детей, а с отрядом таких же сорвиголов охранял южные пределы растущего Московского государства.

Дважды Семен Мелик бывал в Сарае ал-Джедиде. Один раз начальником охраны посла Василия Вельяминова; во второй — при боярине Акинфии Федоровиче Шубе. И вот теперь он сам боярин и посол великого князя Московского и Владимирского Дмитрия Ивановича.

Ежегодную дань от Руси привез Семен Мелик властителю царства татарского...

Сейчас русский посол был в гостях у епископа христианской православной епархии [56] в Золотой Орде архиерея Иоанна. Богатое подворье благочинного владыки раскинулось в западной части татарской столицы, возле соборного храма Христа Спасителя.

Много русских невольников в поте лица и полном бесправии работали на Орду. Все же если раб в большинстве случаев был ограничен свободой, то молиться ему по вере своей никто не мешал. Мало того, все правители степной империи, начиная с Бату-хана, всячески поощряли деятельность Русской православной церкви, которая даже подати не платила захватчикам. Единственное условие ставили они: все молитвы русских священнослужителей должны были начинаться с просьбы к Богу о даровании здоровья, могущества и «многие лета» главному насильнику — султану золотоордынскому и его кровавым подручным. Церковь, гибкая в своей политике непротивления злу, легко пошла на это условие. Этим она очень помогла татаро-монголам множество лет держать русский народ в ордынской кабале... Наряду с мечетями во всех крупных татарских городах стояли православные храмы — духовная утеха несчастных русских невольников...

Престарелый епископ с жадностью расспрашивал Семена Мелика о далекой родине, где не был он вот уже без малого двадцать лет.

— Поведай, сын мой, крепко ли стоит Москва наша — опора православия?

— Непоколебимо! — ответил посол. — Почитай, уж десять лет, как Кремль стеной белокаменной обнесен. Сам Ольгерд [57] трижды зубы об него обломал.

— Помню, как злобой кипел тогдашний царь татарский Булатка [58] . Грозился за ту стену каменную, кою без его ведома построили, всю Русь попалить огнем. С ратью великой на Москву двинулся. Да не дошел — побили его православные русичи возле Нижнего Новгорода. А Булатка в Сарай уж не вернулся: Мамайка его где-то устерег и голову отрезал. Потом уж смирились татары с московской вольностью. Да и не до стены им нашей было. Свара: цари в то время тут так часто сменялись, что и имен-то я их всех не припомню. Иной раз неделя пройдет, а на престоле уж новый царь татарский уселся.

— А нынешний как? — спросил Семен.

— Алим-царь по тутошним временам давно правит: больше года. Норовом не злой, худого о нем не скажу. Коней добрых любит. Да ведь ты виделся с ним?

— Виделся. Одарил меня царь татарский Алим тысячью серебряных монет за доблесть на поле брани. Только на что они мне? Возьми их, владыка, на откуп русских невольников. Прибавь к тем деньгам [59] , кои князь Димитрий Иоаннович да купцы-доброхоты дали.

— Всевышний не забудет твоих деяний, — перекрестил посла епископ. — Выкуплю, сколько смогу, людей русских у бусурман. Только... — Иоанн вздохнул тяжело, — дорого нынче полонянник стоит. Татарва теперь с Русской земли их мало берет: князья соболями да серебром откупаются.