Погода испортилась внезапно: зарядили дожди, как-то сразу похолодало, и "бабье лето" мгновенно превратилось в унылую осень.

В ее лжи необходимо должны были иметься элементы реальных происшествий, ибо крайне трудно придумывать что-то действительно новое.

Меня охватывала ярость, когда я думал, что же может стоять за ее ложью.

Два дня я лежал в постели, ожидая смерти. Я ничего не ел, не пил, бредил,

Через два дня приехала она, чтобы подарить книгу Сэлинджера с посвящением: "Найди в этой книге легенду о выборе скакуна и прочти те строки, что я подчеркнула. Ведь только благодаря тому, что в тебе живет такой же Гао, мы вместе…

P.S.: Пожалуйста, утоли моя печали…"

"Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного. Он смотрит туда, куда следует смотреть, и пренебрегает тем, на что смотреть не стоит".

Выпив чаю и препоясавшись, как пророк, я стал делать логику.

В ноябре я любил ее.

Утратив тайное знание, я вынужден подменить его суррогатом, коим и является интеллект. Я (и никто) не может создать отражение подлинной любви (для этого пришлось бы жеребца называть кобылой, а грешницу святой, и это было бы правдой, правдой любви), но я должен создать отражение любви, для этого вынужден переводить все сущее на язык интеллекта, у меня нет другого выхода. "Правдивый свет мне заменила тьма, И ложь меня объяла, как чума".

С Секундовым я встретился на Театральной. Как будто ничего не было, но только он был совсем чужим человеком. Я не знал его, и мне не хотелось его знать.

Несмотря на перемены, традиции оставались сильны. По дороге он сказал, что видел Жеребко. Он отдал ей фотографии, те еще, давние. В тот день Жеребко была в мексиканском пончо. Ее улыбка, вся она, как символ элитарной недоступности…

Может быть, напрасно я тратил столько времени, может быть, она уже завтра может стать моей?

Серж присмотрел сборник Мандельштама, а я увидел Камоэнса. "Воспоминанья горькие, вы вновь врываетесь в мой опустелый дом…"

Она ждала меня. Мы закрылись в кабинете массажиста — ее маленькой комнатушке. Настя была какой-то липко-сладкой, будто леденец, тягучей и потной.

Я провожал ее домой, а она говорила о Жеребко с горечью: "Неужели она красивее меня?"

Как обычно, я ни о чем не жалел.

Мне не терпелось закончить все как можно быстрее, но Ирина назначила встречу через несколько дней. В пятницу.

Я купил шоколад "Вдохновение", который так любил в детстве.

Все нити ото всех времен соединились сейчас, давая странное чувство власти над будущим: я обонял запах улицы, мороза, ветра, но и запах детского сада, яслей, школы, дома на Мичурина и дома на Шлаковом. Я будто шел не на встречу с Ириной, а навстречу с абсолютным знанием, я собирал воедино разорванные нити дней.

Ее не было на условленном месте. Было холодно, поэтому я пошел к ней домой. Ее мать-цыганка сказала, что она уже ушла. Я увидел ребенка, рассмотрел стареющую мать, и понял, что эту нить никогда не увязать с паутиной сознания. Моя нить — Настя, но следовало довести начатое до конца.

Разговор не клеился. Вместо запланированных объятий, объяснений в любви и пылких клятв шел разговор взрослых людей, из которых один был когда-то влюблен. Я хоронил прошлое, а о чем думала она?

Вспоминая ребенка Ирины, я фыркал, понимая, что не могу любить кого-то больше, чем свое творческое я. Мой созидающий разум всегда был моим кумиром, а остальное — лишь материал его бытия.

Мне хотелось остаться одному, чтобы пережить бессмысленную игру времени.

Я услышал праздничный шум в ее доме. Оказалось, у ее матери День рождения. Я пожалел, что сейчас не с ними, потому что любил эту тихую умную женщину.

Небо было светлым, как лед на реке.

Она приехала на такси. Буднична. Весела. Если и пьяна, то немного. Красива. Даже очень красива. Я вручил ей желтую розу:

— Это твоей матери. Извини, что не смог прийти. Я не знал, что у нее День рождения.

— Спасибо.

У нее с собой был большой черный пакет.

— Зачем тебе пакет?

— В нем твои вещи.

— Зачем?

— Ну, мы же расстаемся, — засмеялась Настя.

— Да?

— Судя по тому, сколько тебя не было, у тебя все хорошо с твоим Дроздом.

Она разволновалась. Но я не мог поверить в то, что она меня любит, я не мог понять, как можно вообще любить меня. Я знал себя, знал, кто я, знал все о себе, знал, что нельзя любить такого человека, знал, что никто и не любил, поэтому любая любовь должна быть имитацией.

Я раскупорил бутылку, разлил жидкость в пластиковые стаканы и задумался.

Я думал не о Дроздовой и не о Насте, я думал о Свете. Может быть, потому, что она вписывалась в схему, согласно которой нельзя любить такого человека, как я, может быть, из-за "Ром-колы".

Мистический ужас повторных ситуаций со мной, уже не похожим на того, прежнего Родиона, потряс меня. Наверно, такие повторения позволяли осознать собственную бренность в безжалостном ходе времени: все то же, только ты другой. А может быть, все это навеяла "Ром-кола".