Прощание.

Споры его матери с его же сестрой о том, нужно ли открыть гроб. Лицо Жени. Спокойное, смуглое. Действительно, будто загорел. И в уголках рта типичная люциферовская усмешка.

Родственники, которых он не любил.

Подозрительно спокойный отец. Ни слез, ни беспокойства. А Женя говорил, что отец начал сдавать. Мать, которая говорит, что он только собирался пожить для себя.

Вот его бывшая жена. Выглядит молодо, но внешность у нее менее броская, чем у любовниц, которые стоят рядом. Может быть, она даже знакома с ними.

Мы трясемся в катафалке. Хотим помочь донести гроб, но слишком много родственников, которые сами спешат выразить участие.

Берия грустно бормочет, что "справятся и без нас". Нам не дают даже засыпать землю.

Весна уже прошлась и по листьям деревьев — кладбище зеленеет первой салатовой листвой.

Поминки. Мы пьем водку. Леха с кег подливает и подливает. Но, наконец, шепчет, что лучше уйти. Я говорю об этом Берии. Тот кивает. Еще немного. Еще ровно столько, сколько требует вежливость.

Сидим на остановке, когда к нам подходят другие "лишние" люди — две его любовницы. Берия зовет их к нам. Они пьют по стакану, говорят, каким он был хорошим человеком, и уходят.

Леха с ненавистью шепчет что-то им вслед. Он пьянеет и говорит все больше. О нежелании работать с нами, о том, что у нас на ленте он ничего бы не делал. Он хочет критики.

Рассказывает о своей молодости. Об армии. О том, как он, не нужный никому, пробовал работать и экспедитором, и продавцом, но ничего не выходило. Ото всюду на него сыпались насмешки. Потом женитьба. Рождение сына.

Он пытается исповедоваться. Сказать, что он был, как мы, но жизнь его изменила.

Мы молча слушаем.

Солнце, достигая зенита жжет, как летом.

Расходимся, пьяные и задумчивые. Я с Гансом — на одну остановку, Берия с Лехой — на другую.

— Жалко Женька, — философски замечает Ганс.

— Какая странная смерть. Вот уж не угадаешь…

Мы ждем троллейбуса. На улице почти нет машин. Я вспоминаю детство, когда это было обычным. Как и в детстве, я стою на прежней остановке, такое же весеннее лето, такая же изумительная погода. Я не чувствую смерти. Покой одолевает.

— С вас 90 рублей, — говорит парикмахер.

Я расплачиваюсь и иду в Кремль.

Нас неодолимо тянет сюда. Может быть, не нас, а меня?

Этой весной мы приходили сюда поздно. После моей работы я шел домой, ел, созванивался с ней. И если у обоих не было дел, мы встречались, прогулочным шагом добирались сюда и замыкались в створку любви.

Я овладевал ею в кустах стоя, когда было грязно, на огромном бревне в зарослях какого-то кустарника, когда стало почище, на траве, не боясь озеленить одежду, когда весна стала напоминать лето.

Чувства мои всякий раз следовали одному и тому же алгоритму: неистовое влечение накапливалось за дни между свиданиями, достигая неистовой силы, вызывающей дрожь. Меня буквально трясло, когда я долго не виделся с ней. Я с нетерпением готов был затащить ее в любое укромное место, где можно было бы без помех изучить забытое за несколько дней тело. Мы не тратили времени на поцелуи.

Утолив страсть, усаживались на лестнице, либо на стволах поваленных деревьев, либо на траву, когда солнце успевало высушить ее.

У нас появились предпочтения. Мы шли, не сговариваясь, уже со знанием дела, и доходили до рощи… Около молодой березки, расположенной между болотом и посадкой, беседовали. Иногда читали. Мечтали. О том, что все наладится, когда я предприму хоть что-то…

Верила ли Настя в то, что я говорю? Во всяком случае, делала вид. Мы снимем квартиру, обустроимся на новом месте, где нас никто не знает. Это особенно важно — где нас никто не знает.

Иногда она не в себе. В такие минуты дает реалистическое описание будущего:

— Твоя мать найдет тебе невесту, ты женишься — и забудешь меня. Как в сказке. Все эти поездки в никуда — лишь самообман. Неужели ты не понимаешь?

Тогда я пристально смотрю в эти глаза, сливающиеся с молодыми березовыми листьями, а она скептически выдает:

— "Что вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нет".

Мы любим друг друга. Она — выражая протест против неустойчивого существования, я — нежелание отдавать ее кому бы то ни было.

Чем ближе лето, тем тяжелее уединиться в Кремле. Стайки молодых людей снуют там и тут. Вот и приходится изобретать что-то еще.