Бледная, как мел, Настя напряженно слушает.

— Света обещала навести справки обо всех, кто пытался устроиться к ним в течение месяца. Сегодня мы созвонились. И знаешь, Настя, что она рассказала?

Что приходила некая девица вульгарного вида. Весьма нахально себя вела. Пыталась апеллировать к каким-то общим знакомым.

И знаешь, Настя, что было самым обидным? То, что Света со смехом сказала: "Что же, Лена, ты даже не знаешь, кто твоя невестка? Эта девица та еще штучка. Она у тебя еще и квартиры оттяпает — не только сына!"

Что ты на все это скажешь, Настя?

— Это все ложь! Я работаю в поликлинике. Она оболгала меня из зависти.

— Э, девочка! Из какой зависти? Она же тебя даже не знает! Слушай, твоя наглость переходит всяческие границы. Тебе в лицо летят неопровержимые доказательства, а ты продолжаешь запираться. Хватит играть. Здесь этот номер не пройдет.

Я укоризненно смотрю на Настю. Она ведет себя глупо. Бесполезно отрицать то, что уже доказано. Зачем нападать на личность человека, которого она не знает? Зачем продолжает настаивать на своем? Неужели же впечатления от Ильфа и Петрова так константы, что она продолжает и сейчас использовать методы Бендера? Простыми методами здесь нельзя отделаться. Я чувствую, как в душе у меня нарастает презрение к ней, к этой женщине, загнанной в угол, ослабленной, одинокой, которой не остается ничего другого, как отпираться до последнего, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Где былое ее остроумие, где скорость реакций, где ясная работа ума? Она похожа на раздавленного червя, которому не остается ничего, кроме как пытаться куда-то уползти, бесполезно шевеля тельцем.

— Но это еще не все, — продолжает мама. — Может, думаю я, — девочка заигралась, девочка боится придти и сказать, что ее не взяли на работу? Дай, думаю, проверю, а работает ли она на ТРК "Эхо". Дойду до них — благо это близко. Через вахту меня, правда, не пропустили. Однако я взяла у охранника исчерпывающую информацию о том, что Шиндякова А.П. у них не работает и никогда не работала.

— А вот это ложь, — в негодовании вскрикивает Настя, невольно выдавая себя.

Мама поймала ее на приеме с двойной ложью.

Настя невольно признала свою ложь по первому пункту, возмущенная "клеветой" по второму.

Впрочем, мама не ставила перед собой такой цели, поэтому не обращает внимания на "прокол". Для нее ложь Насти очевидна по всем пунктам, потому что она их лично проверила, но даже одного пункта было бы достаточно, чтобы понять: "Настя — не наш человек".

Никакая аргументация уже не в состоянии ничего изменить. Она проиграла. А теперь у нее просто не хватает мужества признать поражение.

Мама спокойно смотрит на Настю, на меня, а потом буднично заявляет:

— Уже поздно. Пора спать. Завтра рано вставать на работу.

Лишь только закрывается дверь, Настя садится в кресло и плачет. Потом поднимает злое и мокрое лицо:

— А на "Эхо" я на самом деле работаю!

Мне приходит в голову, что я могу простить ей все, все, даже ложь, даже измену, но не могу простить глупости. Я понимаю, что самым страшным пороком в отличие от Пилата считаю не трусость, а глупость.

— Кисыч, почему ты бросил меня?

— Что значит "бросил"… тебя? Ты погубила себя сама. Погубила все, что было построено с таким трудом. И все по глупости.

Она и не подозревает, каких усилий стоит мне говорить с ней, не повышая голоса.

— Кисыч, ты любишь меня? — задает она любимый вопрос.

— "Сейчас этот вопрос как-то неуместен", — отвечаю я словами Криса из "Соляриса". — Конечно, люблю. Я же тысячу раз говорил это.

— Что же теперь делать?

— Спать. Утро вечера мудренее. Сейчас мы все равно не сможем ничего решить. Завтра будет целый день. Вдвоем все, не спеша, обсудим…

Я отворачиваюсь к стенке и чувствую, как по телу проходят судороги.

Она пытается нашарить в темноте мое лицо, но я прячусь. Как это ни странно, на самом деле хочется спать. У нее начинается приступ ярости. Она вгрызается в мое плечо. Такое ощущение, что я это предвидел. Отрываю ее голову от себя, чувствуя, как по плечу течет кровь. Она, шумно дыша, начинает борьбу. Чтобы нейтрализовать обезумевшую кошку, я заваливаю ее на спину, прижимаю ее руки ногами, что причиняет ей боль, потом переношу центр тяжести на живот.

— Хватит, Родя, отпусти, мне больно.

Я склоняюсь к ее уху и шепчу:

— Ты не будешь шуметь, драться не будешь?

— Нет, не буду.

— Успокоилась?

— Да.

— Точно?

— Да.

Она просит меня так же, как и в ту ночь, у бабушки:

— Кисыч, возьми меня, пожалуйста. Я хочу, чтобы эта последняя ночь принадлежала нам.

Я вижу, как ее тело изгибается. Она встает на мост. Ее рот открывается для крика. Я вижу это в неровном свете фонаря, озаряющего комнату.