Глобусов Митрофан
Шрифт:
А н н а А н д р е е в н а. Но позвольте заметить: я в некотором роде… я замужем. Х л е с т а к о в. Это ничего. Для любви нет различия, и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся под сень струй. Руки вашей, руки прошу.»
Советский писатель, Николай Островский, не менее целомудренно подошёл к изображению того, что обещало только ещё состояться между двумя героями пламенной повести «Как закалялась сталь»:
— Тоня, когда закончится заваруха, я обязательно буду монтёром. Если ты от меня не откажешься, если ты действительно серьёзно, а не для игрушки, тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду, душа с меня вон, если я тебя чем обижу.
Почти о том же и современник Николая Островского, поэт и писатель Даниил Хармс:
«Теперь я знаю, что ты давно женился. Я из прежних писем знал, что ты женился. И я очень рад, что ты женился и написал мне письмо. Я сразу, как увидел твоё письмо, так и решил, что ты опять женился. Ну, думаю, это хорошо, что ты опять женился и написал мне об этом письмо. Напиши мне теперь, как твоя новая жена и как это всё вышло. Передай привет твоей новой жене».
Самому придирчивому читателю не удастся выяснить, передал ли привет его новой жене персонаж рассказа «Письмо» Даниила Хармса. Для этого и «Письмо» перечитывать не придется. А вот в том, что Владимир Набоков вынужден был ради удобства нашего читателя перевести роман «Лолита» с английского языка на русский, каждый из современников в силах убедиться еще раз. И еще раз напросится единодушный вывод, что некогда скандальное произведение выдающегося мастера на самом деле никакое не скандальное и даже не «порнографическое», как в прежнем СССР писали о нём, а очень даже скромное. Ибо и Владимир Набоков не позволил себе зайти слишком далеко в описании отношений между нею, несовершеннолетней возлюбленной Гумберта Гумберта, и великовозрастным, мятущимся, страстным, извращенным и трагическим Гумбертом Гумбертом:
«Так полулежала она, развалясь в правом от меня углу дивана, школьница в коротких белых носочках, пожирающая свой незапамятный плод, поющая сквозь его сок, теряющая туфлю, потирающая пятку в сползающем со щиколотки носке о кипу старых журналов… Но вот она потянулась, чтобы швырнуть сердцевину истреблённого яблока в камин, причем её молодая тяжесть, её бесстыдныя невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к моему напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно мои чувства подверглись таинственной перемене».
Переменам, различным пересмотрам, метаморфозам подверглось, можно сказать, теперь всё. Но самые радикальные пересмотры затронули не всё. Они коснулись только того, что так или иначе касается эротизма и мощного, почти производственного изображения его на страницах нынешних книг. Так, один прозаик перенес действие своего романа в межзвездное пространство и подробно исследовал все позы любви и изыски прелюбодеяния в условиях невесомости. Другой не удалился так далеко с улиц Москвы, а, напротив, погрузился в сексуальные отношения героев этих улиц.
Таким образом, литература из моды выйти так и не смогла. Напротив, входит она в нее все прочнее. Так, чтобы и читатель, открыв книгу, с первых же слов автора ворвался в тему с каким-то невероятным ликованием, юношеским задором, пылким взором и последующим глубоким проникновением в ткань предмета. Так, чтобы и писатель рванул к высшему пониманию этого же предмета. Да еще и так бы рванул, что ни писателю, ни читателю возвратится оттуда уже невозможно, разве что в подземный поезд метрополитена, где по вагону катается пустая банка из-под пива…
Крик
Я не спеша иду по тихой московской улочке.
Гулькают голуби, почти бесшумно проносятся мерседесы и вольво. А небо — ярко-голубое, лишь на горизонте, в проеме шестнадцатиэтажек снежной глыбой весело искрится два-три облака.
Я думаю: «Вот и хорошо, жизнь налаживается. В магазинах появилась еда в красочной обертке, праздничным половодьем закипели мелкооптовые рынки, тысячи энергичных молодых мужчин и женщин приникли к экранам своих компьютеров. Несмотря на кризис, кривая благосостояния медленно, но уверенно, несомненно, поднимается».
И вдруг я слышу крик. Пронзительный, душераздирающий, он раздается откуда-то сверху. Так кричат коровы, когда их ведут на убой, так кричат волки, когда они долго не могут загнать оленя, так кричат зазывалы стамбульского рынка, когда они никак не могут продать свои цветистые ковры.
Я поднимаю голову.
На балконе четвертого этажа стоит человек в смокинге, в жабо, и, наверное, в лаковых туфлях. Конечно, это коммерсант. И скорее всего, он пришел с, затянувшейся глубоко за полночь, презентации.
Что там сказали ему? Кого он так чудовищно испугался?
Бизнесмен хватает белыми руками свою накрахмаленную рубашку с пышным жабо и с треском разрывает ее. И опять воет горько, безутешно, с отчетливым погребальным оттенком.
И все померкло для меня…
Я пошел прочь, не в силах выносить крик человека.
Мерседесы и вольво обдают меня своими смрадными парами. За рулями машин сидят парни с жирными красными затылками, видимо, из мафии. А в салоне хохочут, широко открыв густо красные от помады губы, девушки, наверно, проститутки.