Думаю: «Нет, видимо, все еще не наладилась наша жизнь, раз так безутешно кричит бизнесмен в жабо! Ну, появилась еда в красочных упаковках. Ну, весенним половодьем забурлили мелкооптовые рынки. Ну, милиционеры, наконец-таки, получили свои долгожданные скорострельные автоматы. И все-таки, что-то печальное есть в сегодняшнем течении жизни, раз так тревожно кричит бизнесмен».

Я сворачиваю в узенький переулок, надеясь, что крик бизнесмена наконец-таки оставит меня, однако он и здесь слышен — безутешный, пронзительный, с отчетливым погребальным оттенком.

Я затыкаю уши ватными заглушками и, широко размахивая руками, стремительно направляюсь к Кремлю.

Путин входит в камеру.

ПУТИН. Сидишь?

ХОДОРКОВСКИЙ. Сижу.

ПУТИН. Одиночество — путь к мудрости.

ХОДОРКОВСКИЙ. Сука!

Занавес

По стежкам-дорожкам идут Пахом, Ерема, братья Губины. Всюду — благодать! Молодо плещутся жирные белуги в Волге-матушке, из кедрового леса грозно порыкивает уссурийский тигр, кое-где, как петарды, взрываются от ядрености развесистые клюквы.

Пахом:

— Ребятушки, родимые, скажите мне, пожалуйста, кому живется весело, вольготно на Руси?

Ерема и братья Губины, будто с похмелья, мрачно задумываются.

Ерема:

— Купчине толстопузому.

Навстречу взыскующим правды странникам попадается миллионер, фабрикант Протопопов. Он среднего роста, в меру жирен, в меру оптимистичен.

Протопопов:

— Ой, мне живется весело, вольготно на Руси! Я хапаю, грабастаю без устали, без продыха. Как липку обдираю я доверчивых козлов. А дом мой — чаша полная. Жена с грудями тяжкими. Детишек цельна горница. Открою холодильник я, а из него все ломится. И буженина сытная, треска весьма свежайшая и куры из Америки. Но женушка, Аленушка, такие грудки спелые, такие грудки тяжкие… Она кобылка статная!

— Сдалась вам эта женушка! — сказали братья Губины. — Мы лучше вдаль пойдем.

Вдали им встречается сторож миллионера Протопопова, Суков Федор Федорович.

Суков:

— А если уж до личностей, то мне живется весело, вольготно на Руси. Пускай хозяин скапливат различное имущество. Пускай его потешится. И копит софы красные, и унитазы гладкие, и ванны белобокие, и прочье барахло. Возьмем потом топорушек, заостренный и споренький, и в гости к Протопопову потопаем, пожалуем. Был Протопопов душечка, и нету Протопопова. Зато софа целехонька, и унитаз блестит! Тогда уж я запрыгаю и песни закурлыкаю, оркестр под меня… И молвят люди русские, видали — Федор Федорыч! Ах, Суков — сукин сын! Он заимел всю собственность, он заимел имущество. Ах, Суков, вот каков!

Ерема вдруг задумался и буркнул, в землю глядючи:

— Видали всяких Суковых, видали мудаков!

Странники бредут дальше. Навстречу им молодо, игриво несется собачка сторожа Сукова. Она в меру кудрява, в меру брыласта, в целом весьма приятственна. Запнулась у березоньки, сказала в землю глядючи, вдруг ноженьку задрав:

— Сдались вам эти Суковы? И богатеи жирные? Была бы только косточка, да косточка мосластая, а там хоть трын-трава!

Мужик Пахом задумался и, на собачку глядючи, сказал не без веселия:

— Была бы только косточка! Вот счастие расейское! Вот счастие кромешное! Выходит — все мы благостны. Ерема, братья Губины и я, мужик Пахом. И всем живется весело, вольготно на Руси. Была бы только косточка!..

Легкое, флеровое затемнение. Все куда-то уходят. Вдалеке слышится задушевная, ямщицкая песня сторожа Сукова, пощелкивание языком фабриканта Протопопова, постукивание по стерне коготков собаки. Где-то прыскает ядреным соком перезрелая клюква. На небе блестит Луна, сияет красный полумесяц. Где-то погромыхивает весенний молодой гром. Ноздри втягивают упругий воздух приближения крещендо. Но… тяжелый плюшевый занавес неумолимо падает. Издалека, не очень разборчиво слышен разухабистый, но и несколько обескураженный возглас мужика Пахома:

— Была бы только косточка! Да косточка мосластая!

Все затемняется, лишь на небе, тревожа воображение, сияет красный полумесяц. Напоследок доносится пронзительный звук обрыва балалаечной струны.

В тот год я впервые надел студенческий картуз, был чист душой и телом, краснел при вольных разговорах товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Ваня, в монахи!»

Приехав домой, в деревню к дедушке, решил искать настоящей любви. Выскочил из тарантаса и вбежал в темную гостиную. Меня встретила тетка Соня. На левой щеке у нее родинка с прекрасным завитком золотых волос.

Я потянулся к полузакрытым губам тети и двинул ее к дивану.

— Что ты? — удивилась тетка.

— Я — Иван Бунин! — отпарировал я. — Будущий великий писатель. Решил испить мед любви.

— Дурачок, — ласково пробормотала Соня, — лежа мы ничего не увидим.

Через минуту я упал лицом к ее плечу.

— Начался ледоход, — сказала тетя. — Застучал дождь. А наверху все окна открыты.

— Сейчас закрою, — я побежал по крутой, шаткой лестнице.

На мансарде стоял кованый сундук. На нем навзничь лежала нянька Татьяна. В одной рубашке!