Я тоже прилег на сундук.

Таня только вздохнула во сне и закинула руки за голову.

— Что ты? — удивленно спросила Таня.

— Я — Иван Бунин!..

— Ну, быстрей же, злодей! — стиснула зубы Татьяна.

Через три минуты я покинул сундук, закрыл окна, и вдруг услышал музыку.

Заглянул в соседнюю комнату.

Моя знакомая по начальной школе Натали сидела в одной бумазейной юбчонке за белым роялем, играла какую-то до предела страстную фугу.

Я вошел и сказал:

— Я — Иван Бунин! Будущий…

Натали тотчас сняла через голову свою юбчонку.

Я обнял девушку за белый сильный живот и зверски бросил на рояль.

Но что это?

Послышались бегущие шаги и проеме двери стала безумная мать Натали с чеченским пистолетом в руке.

— Мерзавец, ей не быть твоею! — крикнул женщина и выстрелила.

Из этого оружия дворник Гурий пугал воробьев, заряжая его лишь порохом.

Я нырнул в окно мансарды, в мягко спружинившую навозную кучу, обстрекался крапивой, ошеломил петуха, который согнувшись, словно из деликатности, дико побежал с опущенным хвостом.

Ночь я провел в хлеву.

Утром меня к себе вызвал отец.

Я вошел в кабинет.

Отец сгорбился в кресле за дубовым столом.

Не оборачиваясь, стал говорить:

— Завтра, блудодей, скорым поездом ты уедешь в Орёл. И продолжишь учебу на вулканолога. И сними свой венецианский гульфик. Не искушай баб…

Отец мой похож на ворона.

Наполеон напоминает пингвина, а папаша — вылитый ворон.

…Купе было жарко натоплено. Пахло дорогими духами. Я принялся отстегивать свой гульфик. Дверь растворилась и вошла Генрих, высокая, с греческой прической.

— Успел, Ваня?! — проворковала она. — Обожаю тебя, мой козлик!

Генрих выдернула из верблюжьей муфты руку, извиваясь, порывисто обняла меня.

— Все снять? — спросила она.

— Все, все, — мрачнея, приказал я.

Генрих быстро раздела меня.

Некоторая тормозящая путаница вышла с турецкими подтяжками и венецианским гульфиком.

Скорый бойко резал российское пространство.

А я, холодея, следил за собой.

Сколько у меня будет женщин?

Столько же, сколько верст от Санкт-Петербурга до Владивостока?

Больше? Много больше?!

Не ведаю!

— У-у-у! — словно в сексуальной истоме взвыл тепловоз.

— Ну, иди же ко мне, — Генрих властно потянула меня на зазывно скрипнувший коленкором диван.

Он сидел на кухне в золототканом халате и, глубоко затягиваясь, курил маленькую гаванскую сигару.

— Да, я был личным шофером Лаврентия Павловича, — пустив аккуратное колечко дыма в форточку, наконец сказал он. — Как сейчас помню, едим мы с ним по Мясницкой зимой. Хорошо! Фонари мерцают. Снег косо летит. И, знаете, такой алмазной пылью ложится на бобровые шапки прохожих. А мой «Зис» гудит так умиротворенно, со скрытой бычьей силой. Берия же опустит подбородок в воротник и ласково смотрит по сторонам, посверкивая очками. В такие минуты я особенно любил его.

Я резко открыл блокнот и снял колпачок с ручки.

Заметив нервозность, Иван Иванович улыбнулся.

— Как же вы, господа мемуаристы, охочи до всякой сенсации! Ну, нельзя же так! Есть же в мире глобальные ценности.

— Любовь? — хищно ощерившись, спросил я.

— А хотя бы и любовь, — залучился морщинками Иван Иванович. — С чего мы начнем?

— Опишите его облик, — попросил я.

— Росточку он был небольшого, — водя пальцем по узору скатерти, стал рассказывать Иван Иванович, — но телом крепкий и души огромной. Казалось, он весь мир хочет поцеловать. Вот так губы вытянуть трубочкой и поцеловать, — Иван Иванович вытянул губы и вдруг смахнул набежавшую слезу. — Но не дали, гады. Завалили дорогого товарища Берию.

Я все старательно записал в блокнот и спросил:

— Но, а как же все-таки пытки, казни?

Иван Иванович, развернув свою маленькую и крепкую грудь, заразительно рассмеялся:

— Неужели вы этому поверили? Бред! Газетная утка чистейшей воды. Лаврентий Павлович с улицы бродячих котов и собак подбирал, дома им гостиницу устроил. Какие пытки? Что вы?

— А за что же его тогда убили?

— Я ж вам говорил — завалили. Хрущев с Микояном на охоте приняли его за медведя. Лаврентий Павлович когда по лесу ходил то немного по-медвежьи рычал. Вот эти два дурака и обознались.

— Хорошо, но как же изнасилованные школьницы? — резко спросил я. — Неужели врут, что Лаврентий Павлович подбирал их на улицах Москвы и вез к себе в особняк для оргий?

— Чистая правда! — посерьезнел Иван Иванович. — А вот это чистая правда! Только вы спросите зачем он этих старшеклассниц вез к себе.

— Зачем? — спросил я.

— У него в особняке был пансион благородных девиц. Как до революции в Смольном. Конечно, лучше бы Лаврентий Павлович согласовывал увоз девочек с родителями.