– Шахматная фигура, – огласила Леська пункт кроссворда.

– Слон, – ответил Кочкин.

– Не подходит.

– Ладья.

– Правильно, до чего же вы умный, Максим Григорьевич, – похвалила Леська, стараясь наполнить голос бескрайним восхищением.

Следователь покраснел и обжегся чаем.

– Давай еще что-нибудь, – попросила Ника.

– Оформленное надлежащим образом волеизъявление или окончательное распоряжение имуществом, вступающее в силу после смерти и составленное находящимся в здравом рассудке человеком.

– Завещание, – ответила Ника и добавила: – В твоем положении надо знать такие вещи!

– В каком это «таком»? – едко спросила Леся, раздувая ноздри.

– Ну, ты же сама пятнадцать минут назад кричала, что жить тебе осталось совсем немного. Разве не так?

– Так! Вот возьму сейчас и составлю завещание!

– Ты этого сделать не можешь, – замотала головой Ника.

– Это почему же?!

– Там же ясно сказано – человек должен находиться в здравом рассудке, разве такое определение к тебе относится?

– До чего же ты противная! Назло вам всем умру прямо завтра!

– Прошу вас, не ссорьтесь, – мягко сказал Максим Григорьевич. Он улыбнулся и покосился на стопку печенья, но угоститься постеснялся.

– Вы правы, к чему нам ругаться, – подозрительно быстро согласилась Леська. Вскочила с подоконника, сходила в комнату, принесла бумагу и ручку и села за стол.

Ника заглянула через плечо подруги и увидела, как та посередине листа пишет крупными буквами слово «завещание». Тут же она отстранилась, взяла тряпку и стала с равнодушным видом тереть дверцу шкафа.

– А так и писать – «нахожусь в трезвом уме и твердой памяти»? – спросила Леська у Кочкина.

– Так и пиши, – вздохнул он, размышляя, что хуже – частушки Ларочки или то, что сейчас происходит и будет происходить на его глазах.

Олеся стала торопливо писать вступительный абзац, через три строчки поняла, что устала, но все же решила довести начатое дело до конца.

– Эдику я завещаю видеомагнитофон, – начала она перечислять, – сестре, если она, конечно, приедет из Канады на мои похороны, – свою половину квартиры, первому бывшему мужу – фотоальбом, второму бывшему мужу – гладильную доску и форму для выпечки двадцати шести сантиметров в диаметре, которую он же сам мне и подарил…

– Что-то ты второму слишком много оставляешь, – забеспокоилась Ника, отрываясь от шкафчика. – Вениамину и формы хватит.

– Ему больше всех со мной досталось, – справедливо вздохнула Леська. – Пусть уж после моей смерти поймет, каким хорошим человеком я была!

Ника поджала губы, а Максим Григорьевич все же взял с тарелки печенье, полагая, что в предсмертной суматохе это останется незамеченным.

– Так… – задумалась Леська, – кто там еще остался…

– Как кто?! – возмутилась Ника. – А обо мне ты что, забыла?

– Да, да… Вероника Кирюшкина… Помню, помню… – мстительно протянула Леська, – а имущество, к сожалению, закончилось.

– Как это закончилось, – подбоченясь, выпалила Ника, – а «Форд»?

Качнувшись на стуле, помахав в воздухе ручкой, Леська внимательно посмотрела на Кочкина, представила, как подруга сейчас взорвется, и спокойно сказала:

– А «Форд» я завещаю Максиму Григорьевичу, прекрасному и умному человеку, день и ночь спасающему меня от маньяка. Так и запишем. Кстати, товарищ следователь, если меня все же убьют, то вас наверняка обвинят в умышленном бездействии ради получения иномарки.

Ника вытащила из ящика широкий кухонный нож и многозначительно повертела им в руках, а Кочкин, подавившись печеньем, так закашлялся, что лицо его посинело, а голос осип.

Если вы понимаете, что уже и сами готовы душить каждого встречного, – обратитесь к психоаналитику.

P.S. Только не убивайте потом психоаналитика, у него есть жена и дети.

Утром Максим Григорьевич чувствовал себя не в своей тарелке. Чужая квартира, отсутствие любимой зубной щетки, несвежая рубашка и две спящие девушки за стеной. Быстро одевшись, Кочкин написал короткую записку: «Ушел на работу, ведите себя прилично», посмотрел на часы и заторопился к себе домой. Приняв в родной ванной душ, он взял справочник и стал искать месторасположение педагогического института, к которому относилась библиотека. Кочкин был очень благодарен Самуилу Потаповичу за то, что тот так обстоятельно все ему рассказал.

Здание института щеголяло недавно сделанным ремонтом: бледно-голубая плитка на стенах, зеркальные стекла, мраморные ступеньки, ковровая дорожка, раздвижные двери столовой, букетики сухоцветов и панно в коридорах, гладкие, отделанные тонкими светлыми рейками двери – все говорило о том, что финансовых проблем у института нет. По этажам слонялись студенты. Вспомнив юность, Максим Григорьевич поежился – учился он в свое время неважнецки и перед зачетами и экзаменами всегда испытывал такое же чувство страха, как и перед кабинетом стоматолога.