– Может, ещё можно что-то придумать, – в голосе Моретти чувствовалась плохо скрываемая растерянность, – Выждать хоть немного? – он глядел на Дюпрейна с надеждой, почти с мольбой. Как же он хотел оттянуть этот момент, всеми силами хотел!

Дюпрейн отвёл взгляд от лица Тайлера, и ему самому показалось, что в этом движении есть что-то трусливое, как в попытке убежать, избежать ответа на вопрос, немой вопрос в глазах рядового Тайлера: «Так это всё правда?! Всё – правда?!» Правда!!! Да, правда, чёрт возьми!.. Только что это меняет в нашем положении?

– Если нас будут ждать, мы все погибнем! Все! – Моретти шумно сглотнул, глядя на капитана чёрными блестящими взволнованными глазами. В них был страх, страх и отчаяние. «Плохо дело!» – Подумал Дюпрейн. Сам он не боялся. Ни капельки! И это удивительное в такой ситуации спокойствие тревожили его даже больше, чем предстоящий прорыв. Плохо, плохо, когда нет ни волнения, ни страха, ни переживаний, очень плохо… Но ещё хуже, что ребята боятся, и это не просто страх, от которого приятно холодеет под сердцем, не тот страх, от которого всё получается в итоге, это – паника! А это плохо!

– Прорвёмся, Моретти, прорвёмся. – Дюпрейн усмехнулся, стараясь всем видом, и голосом, и взглядом подчеркнуть внутреннее спокойствие и уверенность. Вселить личным примером в этих испуганных детей веру в благополучный исход предстоящего дела. Ведь по-другому и быть не должно:

– Прорвёмся, ребята!

В тесной, душной и тёмной яме Алмаар сидел ближе всех к выходу, как раз напротив капитана. Сидел обособленно, даже плечом не касаясь соседа, Кордуэлла, сам по себе даже сейчас. Даже сейчас…

Где-то над ними сионийский аэролёт месил воздух лопастями, и звук этот будил в душе Алмаара одно очень хорошо известное ему чувство, спрятанное где-то глубоко под сердцем. То чувство, которое всю жизнь было для него на первом месте, заставляло его двигаться, заставляло его жить, несмотря ни на что, заставляло менять установившийся уклад и искать что-то новое:

НЕНАВИСТЬ!

Он многое и очень многих в своей жизни ненавидел, научился этому чувству очень давно, может быть, ещё в далёком детстве, тогда, когда другие дети учились говорить слово «мама» и играли во вполне безобидные игры. Он ненавидел и презирал отца-алкоголика, пока был подростком и страдал от постоянного голода; ненавидел и боялся полицейских и представителей из отдела Опёки за то, что все они упорно хотели поменять ту жизнь, к которой он привык, с которой сжился.

Попав в Отделение Информационной Сети, он сразу же пошёл против привычных условностей и правил, сложившихся за годы существования этой организации. Он ненавидел и не принимал всей душой то, что сдерживало его, всё то, что ущемляло его свободу, потому что привык за свою жизнь делать всё так, как ему хочется, и то, что хочется. Он прекрасно справлялся с теми поручениями, что были возложены на него в Сети, делал всё легко и быстро, быстрее, чем все другие. А свободное время он, чтобы не умереть от скуки и однообразия, занимал тем, что ему действительно нравилось, тем, к чему и лежала его душа.

Откуда они там, в ОВИС, могли знать, что надо было предложить этому парню, в какие структуры его надо было отправить сразу, чтоб он мог работать с полной отдачей, с интересом, а не пошёл бы, ломая защитные коды, в те банки, которые были запрещены для работников его уровня?

Его характер, его привычки вышли ему боком и в армии. Какой Устав?! Какие приказы?! Какие, к чёрту, чины и звания?! Он привык подчиняться только своим желаниям, полагаться во всём лишь на себя одного и жить одним днём… Закономерен был и результат: его возненавидели не только сержант и лейтенант их бригады, но и все солдаты. Алмаару было не привыкать, тем более, что он и сам платил им той же монетой… Теперь же вся его ненависть обратилась на одного человека, на капитана Дюпрейна. За то, что он требовал беспрекословного подчинения приказам; за то, что после неудачного побега притащил назад под насмешливые и презрительные взгляды остальных из команды; за обращение «арестованный Алмаар»; за то недоверие и постоянное унижение; за тот единственный патрон в патроннике автомата… За каждую, пусть даже незначительную мелочь, которая в глазах Алмаара превращалась в тонкую иглу, прокалывающую душу.

И сейчас Алмаар как никогда понимал, что та жажда жизни, двигающая его вперёд, дающая ему силы идти наперекор таким трудностям, сейчас, в этом случае ему не поможет… Они все уже решили за него, расставили по местам, как им было нужно. И Дюпрейн решил, и ребята… Во всяком случае ему оставалось одно – СМЕРТЬ!

Никто ему не поможет, никто не вступится, и патрон у него всего один – действительно лишь застрелиться! – он – один!!! Один, как и тогда, когда отказался идти, а ведь устали все, когда пошёл против воли Дюпрейна, и никто из них не встал рядом, на твою сторону…

Умереть здесь, в этих чёртовых джунглях, при переходе через магистраль? Нет! Он никогда не думал, что смерть его будет именно такой, такой бесславной. Столько раз в жизни мог умереть, но выживал, спасался, – вернее, сам спасал себя, и неужели для того, чтоб умереть здесь, тут, на дороге, когда даже отомстить за свою смерть не получится, с одним-то патроном?!

Ну, уж нет!

Он привык быть сам хозяином своей жизни, а значит, и смерти. Не им всем решать, когда ему жить, а когда умереть. Он сам себе хозяин, сам себе господин!.. Сам! Жаль, конечно, что патронов так мало… Один к одному, если повезёт. Но он сделает всё, все усилия приложит, чтобы повезло… Он не умрёт просто так, не отомстив за себя, не сказав своё последнее слово, даже если оно будет всего одно…