Шрифт:
Трое остальных директоров — в прошлом члены Конвента и деятели департаментской администрации — были фигурами менее значительными, но столь же характерными для умеренного большинства как прежнего, так и нынешнего правительства.
Не только чудес, но и каких бы то ни было перемен ожидать не приходилось,
Однако Директория не скупилась на декларации и обещания.
Как и после 9 термидора, французов убеждали: кончилось время социальных битв и правительственных репрессий; да примирятся «террористы» и их гонители; да установится классовый мир!
Снова заговорили о «свободе печати». Правительство обещало заняться продовольственными проблемами и стабилизировать экономику. Оно начало с того, что решило покончить с обесценением бумажных денег.
К этому времени на рынках установился полный валютный хаос. Десигнаты неудержимо падали в цене, В день открытия Директории золотой луидор стоимостью в двадцать четыре франка котировался в 2500 франков ассигнациями; через четыре дня его стоимость достигла уже 3400 бумажных франков. Менее чем за четыре месяца количество бумажных денег удвоилось и стоимость их стала ниже стоимости бумаги, на которой они печатались; теперь даже нищие отказывались брать милостыню ассигнатами.
Правительство провело принудительный заём и заменило ассигнаты «территориальными мандатами».
Оба начинания с треском провалились.
Разгневанные богачи сорвали заём, не выплатив и десятой части того, что им было предложено, а «территориальные мандаты» стали обесцениваться ещё быстрее, чем ассигнаты, дав лишь крупно заработать финансовым воротилам, играющим на разнице курсов.
В результате положение ещё более осложнилось.
В то время как скупщики и спекулянты процветали, а крупные состояния росли точно на дрожжах, в то время как вчерашние подрядчики становились владельцами феодальных замков и обширных угодий, уделом бедняков оставалась голодная смерть: по сравнению с 1790 годом большинство продуктов повысилось в цене в двадцать пять — тридцать раз, а хлеб — в сто двенадцать раз.
Немудрено, что теперь всё чаще вспоминали о времени якобинской диктатуры.
— При Робеспьере было куда лучше, — говорили санкюлоты, — по крайней мере, не приходилось умирать с голоду…
— Мы были счастливы в дни владычества Робеспьера, мы не испытывали тогда нужды…
— При Робеспьере был хлеб… И как резюме:
— Нам нужен новый Робеспьер, чтобы заставить их управлять страной в интересах народа; иначе с республикой покончено…
В этих условиях правительство Директории должно было вскоре забыть о всех своих благих намерениях и «демократических» начинаниях.
Гракх Бабёф понимал это не хуже других демократов.
Однако, внимательно следивший за направлением хода событий, он успел улучить момент, чтобы, используя кратковременную «свободу печати», нанести новым властям удар не менее болезненный и сильный, чем наносил в своё время властям прежним.
«Трибун народа свободен. Правительство имело глупость отпустить его; посмотрим, куда заведут последствия этого неосторожного шага…»
Такими знаменательными словами начал он № 34 своей газеты, вышедший 15 брюмера (6 ноября).
Эта злая ирония, однако, тут же оборачивается негодованием:
«Как это я сказал, что я свободен? Я не свободен. Я по-прежнему в заточении. Я лишь переменил тюрьму».
Да, ныне вся Франция — тюрьма для честных людей.
И если бы он, глашатай народа, не обрёк себя заранее на всё, если бы он добровольно не оставался преступником в глазах сильных мира, он стал бы преступником в глазах народа.
Такова альтернатива. Третьего не дано.
После этой преамбулы, показывающей правительству, что пощады не будет, Бабёф приступает к разоблачениям, необыкновенно ярким по силе и впечатляемости, быть может, самым ярким из всего написанного им до сих пор.
Он не оставляет камня на камне от постройки, которую с такой натугой пытаются возвести новые правители. Он издевается над «оптимистами», этими «мнимыми патриотами», утверждающими, будто «всё идет к лучшему в этом лучшем из миров». К лучшему? Да, если «лучшим» можно считать голод, бесправие народа, демагогию и обман…
«Не будем закрывать глаза на истину, — предлагает Бабёф. — Что такое революция? Что такое, в частности, Французская революция? Это — открытая война между патрициями и плебеями, между богатыми и бедными».
Ещё нигде и никогда он не ставил так ясно проблему,
И никогда так ясно не представлял исторической роли переворота 9 термидора:
«Осмелимся сказать, что, несмотря на все препятствия и сопротивление, революция шла вперёд до 9 термидора и что с тех пор она стала отступать».