— Полезем или обойдём? — спрашивает профессор.

— Полезем, — отвечаю бодро, не зная, на что решился. Смелые — они потому и смелые, что не знают, куда лезут. Да и не обойдёшь — море стланиковое, берегов не видно.

— Тогда, — советует, — опускайте сетку на лицо и хорошенько завязывайте вокруг шеи. — Я послушался, сделал кое-как и двинул вперёд. А не двигается. Корни у этих подлых деревцов, оказывается, торчат наверху, а стволы и ветки стелются вниз по склону. Хвоя густая и плотная, и вся эта прелесть по пояс да по грудь. Низом без топора не проберёшься, в рост — не продерёшься, а поверху — провалишься и застрянешь. Кое-как полез ползком поверху, ледоколом прорезая заросли. Ноги соскальзывают с корней и ветвей где-то там внизу, то и дело рюхаешься мордой в хвою, а из неё при каждом встряхивании поднимаются тучи мошкары, и спасенья нет. Паришь как святой по воздуху, не касаясь земли, в мошкарином нимбе. Кстати, не шёл ли Иисус по плотным водорослям, скрытым водой? А тут ещё второй заяц мешает, цепляется и проваливается, руку, которая его держит, божьи твари начисто загрызли. Не вернуться ли, не отдать ли Рябовскому обратно? А те, слышу, пальнули, да недалеко, а ответить не могу, застрял, ноги внизу перепутались с ветвями, не вытаскиваются, хорошо, Горюн помог, вытолкнул, перевалил пузом наверх. Какая тут стрельба? Врагу не пожелаю такого мытарства — Колокольчикову! Выбрал лёгкий маршрутик, идиот! Не зайца убил, а собственные ноги! Круглая непруха! И вроде не грешил перед этим. Даже ключи от собственной квартиры, где в тумбочке деньги лежат, отдал.

Когда сползли, оставалось только одно желание: обмакнуться, не раздеваясь, с головой в холодную воду. Вздохнули, не разжимая губ, чтобы не заглотить мошкару, сняли ненавистные сетки, отряхнули от серой нечисти, и зря обрадовались: под ногами крупноглыбовый курумник, и так до самой долины. Зато низинный предвечерний ветерок отдувает микрогадов от разгорячённого лица. Полезли вниз по неустойчивой лестнице без перил. Слезли, как раз пришло время сообщить о нашей победе. «Ба-бах!» И почти сразу громко ответили, и где? Впереди, у реки! Объегорили! Ну, погоди, Бубенчик! Не найду твоего холодного трупа, из тебя его сделаю. Спустились в неширокую пойму с каменистыми и древесными мусорными завалами и высохшими каменистыми ложами сезонных проток, добрались до реки. В начале своего долгого пути к морю она неширокая — метров двадцать — и неглубокая — по колено на глаз. Никаких переправ те, конечно, не сделали, пришлось штурмовать вброд. Вода до того холодная, словно тисками сжимает голени. А тем опять повезло и без зайца — они прогуливались по левому, относительно чистому, берегу и посуху. Что ни говори, а непруха — она и есть непруха! Уж если прицепится, то не отстанет, пока не взвоешь. Выбрались из воды, разулись, чтобы вылить воду из профессорских кирзачей и командирских кед, и бодро рванули догонять отставших. Глядь, из-за недальней сопки, за которую река делает обговорённый поворот, поднимаются клубы белого плотного дыма. Те уже сигналят Колокольчику, теперь непременно появится к ужину, придёт изголодавшийся на запах.

И мы тоже заспешили, и когда догнали тех, то увидели пренеприятнейшую картину: у костра сидел, щурясь на огонь, облезлый шимпанзе и грел, протягивая к жару, поочерёдно все четыре лапы. А тот, кто давно спустился с деревьев, подтаскивал их за ненадобностью к стойбищу.

— Привет, — встречает учёная обезьяна. Разозлившись на них и вообще на всех, мы не отвечаем, а, сбросив рюкзаки, плюхаемся рядом. Правда не все, а только половина, потому что уставший донельзя Горюн вдруг говорит:

— Пойду, попробую что-нибудь добыть на ужин, — достаёт из рюкзака удочковую снасть и уходит вниз по реке, туда, где свесились густые кусты, а значит, есть глубокая яма. Я тоже раздеваюсь и радуюсь своему человеческому обличью. Обираю клещей с одежды и прошу Рябовского посмотреть с тыла, а заодно и полюбоваться прекрасной лысой кожей моей спины.

— Пиши, — радуется, — завещание.

— Есть?

— Под лопаткой устроился. Сейчас вытащу, — добывает из своего рюкзака пузырёк тройного одеколона, ватку и поит клеща, чтобы окосел и вылез. Пошатал его вместе со всем моим скелетом и вытащил мерзавца. — На, — предлагает, — отдашь на анализ. — Разглядываю шевелящуюся в ватке тварь, но следов энцефалитного заражения не вижу. Вздыхаю с облегчением и разрешаю:

— Брось в огонь.

После санпроцедуры Адик опять затих у костра как турист. Верно, разум обезьяны ещё не очеловечился, а душа не осовестилась. Надо воспитывать. Встаю и приказываю:

— Вставай. Опалишься, всё равно есть не станем — противно.

Он не остался в долгу:

— Твои кости, — говорит, — глодать ещё противнее.

— Ладно, — соглашаюсь миролюбиво, — считай, что нам повезло. Однако поднимайся, надо ладить лежбище. Степан, — обращаюсь к авторитету, — что, ставим односкатный полушалаш?

— Можно, — соглашается тот, подходя.

— Тогда ты майстрячь, а мы будем на подтаске. — Молодых лиственных деревьев хватает рядом, знай руби да подноси. Не забываем и лапника в костёр подбрасывать, чтобы сигнал не слабел. Не успели наладить отражатель, как вернулся Горюн, а с ним целая вязанка разделанных форелей.

— Ничего себе! — радуется Стёпа.

— Рыбы, — тоже радуется рыбак, — тьма! Не успеваешь наживку насаживать, — и без понуканий сам ладит таганок и сам варит рыбный супешник. — Живём!

Всё у нас получилось толком: и уютное гнёздышко, и питательный кондёр, и тёплая компашка. Наелись от пуза, сидим, осоловев, пялимся пустыми глазами на огонь с чувством выполненного долга, и никто не вспоминает, зачем мы здесь, смирившись с живой пропажей. Как всегда в таёжных долинах, укрытых сопками и лесом, стало быстро темнеть. Лёгкий ветерок, разгоняясь, потянул вверх по руслу, а вместе с ним потащился низовой туман. Сначала призрачный и прозрачный, а потом всё плотнее и ощутимее. Стало прохладно, и все заползли в лежбище. Не знаю, как другие, а я устал так, что спать не хотелось. Сулла был другого мнения, занял своё крайнее местечко, положил голову на рюкзак и скоро тихо засопел. Молодец, парень, не теряет время зря! И профессор аккуратно улёгся по-зэковски на бочок, уставился волосатой личностью в боковину и не поймёшь, то ли спит, то ли дремлет. Он и дома засыпает тихо, чувствуется многолетняя лагерная выучка. А мы с Рябовским, отягощённые, придавленные ответственностью, бдим. Вместе с туманом на землю опустилась, накрыв всё вокруг, мертвящая тишина, нарушаемая раздражающим падением крупных капель с деревьев и осторожным глуховатым потрескиванием костра в нодье. Свет его ещё больше темнил окрестности, и казалось, что мы одни на всём тёмном свете, потерянные и никому не нужные: ни долгу, ни совести.

— Чего не дрыхнешь? — ласково спрашиваю соседа, лежащего на спине с открытыми глазами, в которых то и дело вспыхивают отблески костра.

— Мои мысли, — отвечает вяло, — не здесь, а там, дома. Тебе, холостяку, не понять.

— Слушай, — обращаюсь, чтобы по-дружески отвлечь от неприятных домашних мыслей. — Коган метит на Первом Детальном месторождение открыть. Там аномалии ЕП классные объявились. Весь комплекс методов будем срочно делать.

Адик хмыкнул, отбился от назойливого комара, отвечает:

— И без вашего комплекса по геохимическим ореолам ясно, что там есть мелкое сульфидное непромышленное месторождение, — пролил бальзам на мою душу. — Толку с ваших аномалий. — А вот хамить не надо!

— Зачем ты тогда на геофизический фак подался? — уел я нахалюгу. Он с остервенением прихлопнул кровососа на щеке, размазав кровь.

— Потому! — отвечает неясно. — Мы с Розенбаумом вместе поехали поступать. Оказалось, что на геологический факультет приём закончен, а я не знал, дай, думаю, поступлю на геофизический, а потом перейду. Контрольные Олег будет делать за меня, — Адик опять хмыкнул. — Делает! За себя не может в два года сделать за 1-й курс. Слушай, — он с надеждой повернулся ко мне: — Сделай парочку, по физике и математике, а?