— Ты Гузберри? — спросил я.

— Да, сэр.

Я уже засунул руку во внутренний карман халата, но почему-то не стал доставать письмо.

— Гузберри — это твоя фамилия? — осведомился я.

— Нет, сэр. Так меня кличет инспектор Филд. Все из-за моих глаз, видите ли.

Я видел. Его зеленоватые, несуразно выпуклые глаза не только походили на крыжовины, но еще и безостановочно перекатывались туда-сюда, точно две пули в рюмке для яиц. Я покрепче зажал в пальцах конверт с адресованным Филду письмом, но все еще медлил в нерешительности.

— Ты уличный подметальщик, Гузберри?

— Я был уличным подметальщиком, сэр. Теперь уже нет.

— А чем ты занимаешься сейчас, дружок?

— Я обучаюсь у великого инспектора Филда сыщицкому ремеслу, вот чем я занимаюсь, — сказал Гузберри с гордостью, но без малейшего намека на бахвальство.

Он зябко поежился, потом закашлялся. Это был глубокий хриплый кашель — моя мать впадала в панику всякий раз, когда у меня или Чарли из груди вырывались подобные звуки, — но у маленького оборвыша хватало воспитанности кашлять в кулак.

— Как твое настоящее имя, дружок? — спросил я.

— Гай Септимус Сесил, — ответил мальчишка, стуча зубами.

Я наконец отдал письмо, а потом бросил пять шиллингов в торопливо подставленную ладонь Гая Септимуса Сесила. Я в жизни ни у кого не видел такого ошарашенного выражения лица — ну разве только у грабителя, которого мистер Реджинальд сбил с ног ударом дубинки в темном бирмингемском переулке.

— Сегодня и в ближайшие три дня у меня не будет сообщений для твоего хозяина, мистер Гай Септимус Сесил, — мягко сказал я. — Поди купи себе горячий завтрак. Сними комнату, непременно с отоплением. А на оставшиеся деньги купи пальто… из добротной английской шерсти, чтобы носить поверх этих лохмотьев. От тебя не будет толку ни инспектору Филду, ни мне, коли ты умрешь тут от холода.

Крыжовенные глаза паренька блуждали по сторонам, ни на секунду не останавливаясь на мне.

— Ну же, ступай! — строго велел я. — И чтобы я не видел тебя здесь до вторника.

— Слушаюсь, сэр, — с сомнением проговорил Гузберри.

Но он повернулся, трусцой пересек улицу, буквально секунду помедлил у своего крыльца, а потом побежал дальше, к теплу и пище.

Приняв решение самостоятельно выполнить трудную работу по расследованию убийства Эдмонда Диккенсона, я приступил к делу следующим же утром. Подкрепив силы двумя с половиной чашками лауданума (примерно двести минимальных доз, если считать дозой несколько капель), я доехал двенадцатичасовым поездом до Чатема и там сел в наемную коляску, чтобы домчаться до Гэдсхилл-плейс, — хотя глагол «дотащиться» представляется здесь более точным, принимая во внимание преклонный возраст и апатичность как лошади, так и кучера.

Сейчас, перед важным разговором с Диккенсом, я начал отчетливее видеть прежде расплывчатый образ моего сыщика из «Ока змея» (или «Змеиного ока») сержанта Каффа. В отличие от дородного, бесцеремонного и грубого инспектора Баккета из диккенсовского «Холодного дома» — персонажа, начисто лишенного воображения, поскольку его прототипом послужил реальный инспектор Филд в более молодом возрасте, — мой сержант Кафф будет высоким, худым, пожилым, аскетичным и предельно логичным. Прежде всего — логичным, словно помешанным на логике. Я также решил, что мой аскетичный, седовласый, узколицый и горбоносый, предельно логичный, сероглазый сержант Кафф будет предпенсионного возраста. Он собирается посвятить остаток своей жизни пчеловодству, понял я. Впрочем, нет, пчеловодство не годится — слишком диковинное, слишком эксцентричное занятие, совершенно мне не знакомое. Возможно, розоводство. Да, это как раз то, что нужно… розы. Я немного разбирался в розах и розоводстве. Сержант Кафф будет знать о розах все.

Почти все сыщики сначала обнаруживают труп со следами насильственной смерти, а затем проводят уйму времени, распутывая ниточки, ведущие к убийце. Но мы с сержантом Каффом поступим ровно наоборот: сперва вычислим убийцу, а потом отыщем тело.

— Дорогой Уилки, какой приятный сюрприз! Какое удовольствие провести в вашем обществе два дня подряд! — воскликнул Диккенс, выходя мне навстречу в шерстяном плаще с капюшоном, надетом для защиты от студеного ветра. — Надеюсь, вы останетесь до конца уик-энда.

— Нет, я заехал только для короткого разговора с вами, Чарльз, — сказал я.

Он улыбался такой приветливой, такой искренней, по-детски радостной улыбкой (ни дать ни взять, маленький мальчик, неожиданно увидевший любимого товарища по играм), что мне пришлось улыбнуться в ответ, хотя в глубине души я оставался холоден и бесстрастен, как сержант Кафф.

— Замечательно! Я только что закончил на сегодня работу над последним предисловием и рождественской повестью и собирался отправиться на прогулку. Присоединяйтесь ко мне, друг мой!

При мысли о двенадцати — двадцатимильной прогулке — скорым шагом, да в такой ветреный ноябрьский день, когда все предвещает снегопад, — острая боль запульсировала у меня за правым глазом.

— К сожалению, не могу, дорогой Диккенс. Но раз уж вы упомянули о Рождестве… среди всего прочего я хотел поговорить с вами и о нем.

— Да неужели? — Он изумленно вскинул брови. — Вы — Уилки Коллинз, для которого все на свете «чушь и вздор», — вдруг возымели интерес к Рождеству? — Он запрокинул голову и подиккенсовски заразительно расхохотался. — Теперь я вправе сказать, что своими глазами видел чудо.