— Дочь! — Инесса спокойно смотрела Жанне в глаза. — Пусть все идет как идет. Что мы можем сделать? Видно, судьбе так угодно…

Ну нет! Вот уж с чем Жанна не собиралась соглашаться, так это с подобной формулировкой. Именно в эту минуту она поняла, что без борьбы нельзя, просто немыслимо, невозможно…

Как это «судьбе угодно»? А люди на что? Их воля, энергия, порыв? Их стремления, намерения, усилия? Их способность творить чудеса вопреки, казалось бы, непреодолимым обстоятельствам? Разве можно опускать руки и становиться безвольной жертвой?! Лично Жанна не хотела, чтобы ее мать так реагировала на ситуацию и так к себе относилась.

И вообще Жанна не желала терять родителей. То, что она якобы спокойно рассталась с отцом, было полнейшим самообманом. Да, делала вид, что вполне уважает его выбор, хотя ей было и неприятно, и больно принять его. Да, могла относительно спокойно с ним беседовать. Да, не осуждала его, не обижалась, не злилась… Но как же по нему тосковала!.. Скучала по его веселому нраву, по былому распорядку их прежней счастливой жизни… Как же болело ее сердце за мать, которая никак не могла простить отцовского предательства… Ей было немыслимо представить после ухода отца еще и смертельную болезнь матери. Она вдруг осознала, что судьба отнимает у нее самых близких людей. И если отец хотя бы физически был доступен, был жив-здоров, то заболевание Инессы могло навсегда лишить Жанну матери.

Сама эта мысль показалась девушке сначала нелепой, потом кощунственной, и, наконец, просто страшной. Да, она уже большая, взрослая, но она — дочь! У нее есть родители. И пока они у нее есть — ее дорогие, любимые, прекрасные папа и мама, она чувствует себя ребенком! Она в безопасности, под защитой! Она любима!

— Нет, мамочка! Нет! Я не отдам тебя! — тихо, но страстно повторяла Жанна то и дело.

Инесса, казалось, никак не реагировала на эти слова, лишь удивляясь про себя: «А что мы можем сделать, доченька? Да и зачем?»

Но Жанна настолько глубоко и болезненно переживала информацию о материнском нежелании лечиться, что Инесса в конце концов смилостивилась, согласившись на откровенный разговор с дочерью. До сих пор она то отмалчивалась, то отнекивалась, то переводила разговор на другую тему, то демонстративно выходила из комнаты, обрывая таким образом их беседы буквально на полуслове.

Был вечер, когда они, поужинав, уселись у телевизора. Смотреть особенно было нечего… Рекламы повторялись… Инесса щелкала пультом, равнодушно переключая каналы. Попалась передача про отдаленную районную больницу. Корреспондент рассказывал, в каких условиях работает медперсонал, какие проблемы возникают у местных жителей с лечением…

Впрочем, суть репортажа была не столь важна. Жанна зацепилась за тему: больница, процесс лечения… И вдруг Инесса, которая прежде привычно отмахивалась от назойливых вопросов дочери, заговорила сама:

— Жаннуль… Послушай… То, что я скажу тебе, наверное, никогда и никому я не смогу сказать…

— Ты о чем, мам?

— Понимаешь… Ведь заболевание мое… Оно же мне не просто так дано…

— Что значит — «дано»? Мам, я тебя не понимаю. — Жанна, с одной стороны, была рада, что мать сама чуть ли не впервые заговорила на тему своей болезни. А с другой стороны, начала раздражаться, поскольку не могла понять, о чем это мать говорит. И спугнуть разговор боялась, и хотела вникнуть в то, что пыталась донести до нее мать…

— Когда все это случилось… у нас с отцом… я была в таком тягостном состоянии, что реально хотела умереть. Смерть представлялась мне самым простым способом избавления от страданий. — Она помолчала мгновение. — Собственно говоря, я и сейчас так считаю. Но если теперь просто думаю, — она сделала упор на последнем слове, — то раньше не только думала…

— А что ты делала? — удивилась дочь.

— Я просила Бога послать мне смерть.

— Как это? — Жанна в ужасе округлила глаза.

— Как? Да почти каждую минуту… Ну если и не каждую, то много раз в день я повторяла одно и то же: «Господи! Уж лучше умереть, чем так мучиться!»; или: «Боже! Ну что ж за тоска такая смертельная?!» Или, например, подойду к зеркалу, погляжу на себя, и только одна мысль: «Ну и видок! Краше в гроб кладут!» То есть все мои умозаключения были связаны со смертью. А если уж совсем честно, то с просьбой о смерти. Сейчас я как будто бы реже позволяю себе подобные мысли… Смирилась уже, наверное, с ситуацией… Но… — она тяжело вздохнула, — дело сделано. Там, наверху… — она красноречиво подняла глаза к потолку, — меня услышали. И просьбу выполнили…

— То есть? — Жанна делала вид, что не понимает мать.

— Что тебе неясно? По-моему, все предельно просто: мне дали смертельную болезнь. Именно то, о чем я просила.

— И что теперь? Сидеть, сложа руки и позволять какой-то сволочи пожирать тебя изнутри?

— А чем плохой способ ухода из жизни? — спокойно парировала Инесса. — И не самоубийство, за которое вполне могут осудить. И не несчастный случай, когда часто оказывается виноват кто-то посторонний. Болезнь. Ни к кому никаких претензий.

— Мам! Ты что, правда не понимаешь? Ты что, совсем ничего не соображаешь? — Жанна повысила голос. Глаза ее покраснели.

— Чего я не понимаю?

— Того, что ты добровольно хочешь похоронить себя в расцвете лет?

— Да в каком расцвете? — попыталась возразить Инесса, но ее тихий вопрос потонул в возмущенном выступлении дочери.

— Не понимаешь того, что хочешь оставить меня, свою единственную дочь, в одиночестве? Того, что, страдая сама, доставляешь горе другим? Того, что нельзя ставить свою жизнь в зависимость от чего бы то ни было… Что жизнь дана человеку не для того, чтобы он просил о смерти…