– А зачем ты, Виктор, написал за нее несколько работ, с которыми она вступила в Союз художников? И даже не содрогнулся? Слишком привык?
– холодно спросила Таня.

Крашенинников покраснел и опустил голову, побалтывая в стакане водку.

– Убудет меня, что ли?
– пробормотал он.
– А ты тоже, оказывается, умеешь быть жестокой, Танечка! Ну, все правильно! Все та же страшная сила инерции, как тогда с Оксаной... Она затягивает меня, Таня, тащит за собой, волочит, словно щепку в водовороте... И я давно не сопротивляюсь. Не все ли равно? Пусть останется Анна на шее. Знаешь, - он оживился, - я расскажу тебе кое-что очень интересное, о чем мало кому известно! Но это святая правда, поверь! Один художник, так, не больно даровитый, но весьма шаловливый - он давно уже в Штатах, о нем Довлатов в книге упоминал - вступил в Союз художников с рисунками Гитлера!

– Как это?
– растерялась Таня.

– А очень просто! Где-то нашел копии - он пронырлив, как ящерица!
– и представил, переписав, как свои работы. Самое оно! Прошел на ура! Я видел: очень неплохие пейзажи. Гитлер все больше природу изображал. Вообще, видать, способный и образованный был юноша: рисовал, на скрипке играл... Тоже, я слышал, талантливо. Родители прочили ему карьеру музыканта. Так что талант ничего еще не оправдывает, Танюша, заметь...

– Писал, философ, а не рисовал, - лукаво поправила Таня.
– Кто меня обучал тонкостям русского языка?

Виктор ухмыльнулся.

– Теперь нам, Танюша, не до тонкостей. А живопись давно уже пустое дело. Гибельное. И скульптура заодно. Потому что мы когда-то напрочь похерили религию. Но без Бога плоть греховна - и атас! Только кисть верующего человека может сотворить нравственное полотно, только духовность создаст прекрасную, а не сексуальную наготу. Чтобы любоваться и восхищаться, но не желать. У Иванова обнаженные лишены всякой заманчивости, эротики и похоти. Кощунственно даже представить такое - секс у Иванова... Люди крестились в реке, увидели Христа... Все очень просто! Блаженная чистота... Тела и души. И дело вовсе не в сюжете картины! Заявив, что Бога нет и на долгое время с ним распрощавшись, мы начали бессознательно малевать грешное тело, всячески подчеркивать его формы и выпячивать его обольстительность... Реалисты... Навострились изображать соблазнительную плоть - и ничего больше!.. А она шибко привлекательна!.. Сплошная плоть в одежде и без оной. Улет! Ты вспомни и сравни работы разных мастеров! Мы безбожники, Танюша, это страшно... Любой из нас... Значит, я занимаюсь уничтожением своей души... Ежедневно. Такой вот замечательный вывод... Актеры, правда, по слухам, живут и вовсе без нее...

– Но ты любишь живопись, Витя, - неуверенно сказала Таня.

– Любишь...
– пробурчал Крашенинников.
– Заладила... Не будем говорить с тобой о любви... Потому что я любил только тебя...И когда я...
– он запнулся.
– Когда ты... Когда ты ушла, Танюша, я остался совершенно пустой. Кисть в руках - это не шибко много... Мне не с чем было жить, понимаешь? Я и так не больно глубокий... Пустышка... Погремушка детская... Вечный мальчик, как называла меня Оксана. "А был ли мальчик-то? Может, его и не было?" Почему-то мысль о самоубийстве меня ни разу не посетила. А явись она хоть на минуту, я думаю, мы не расстались бы с ней ни за что. Явилась Оксана... Девушка с сиреневыми глазами. А потом дочка...

– Зачем ты назвал ее Таней?
– спросила Таня, отодвигаясь в сторону.

– Видимо, я просто не знаю на Земле никакого другого женского имени - только одно твое, - пробормотал Виктор.
– Хочешь, я вас познакомлю?

– Не надо, - сказала Таня и отодвинулась еще дальше.
– Она испугается.

– Чего тут пугаться?
– удивился Крашенинников.
– А впрочем, ты, наверное, права. Ты приходишь ко мне, как приходит дождь, и деваться некуда. И это называется счастьем... Я не успел спросить тебя: ты любишь дождь? А какое время года больше всего? Я с тех пор люблю одну дождливую мокрую желтую осень - смутное время, когда все хочется бросить и уехать... Люблю и ненавижу...
– Он осекся и замолчал.
– У тебя был такой застывший, страшный профиль, словно из слоновой кости, а глаза смотрели в небо, которое непрерывно сыпало и сыпало холодным дождем... И я лежал возле тебя, уткнувшись в твое плечо, и все ждал, все надеялся, как безумный, что ты вот-вот встанешь и засмеешься... А рыжие точки превратятся в тире...

Таня не ответила. Облачко неподвижно стояло в воздухе у стены.

– Бедный мальчик!
– наконец прошептала она.
– Почему ты прячешь мой портрет?

Виктор вздрогнул.

– Откуда ты знаешь? О твоем портрете не знает ни одна живая душа! Я не показывал его даже Алексею!

– Ты забыл, как сам утверждал, что "мне сверху видно все"?
– усмехнулась Таня.
– Ты мог бы получить за мой портрет огромные деньги. Он великолепен!

– Нет!
– в ужасе закричал Виктор, вскакивая на ноги.
– Ты кощунствуешь, Таня! Я никогда бы не смог его продать, даже если бы мои дети умирали с голоду!

– И даже Танюшка?
– спросила Таня.

Крашенинников помрачнел.

– Это вопрос на засыпку, - пробормотал он.
– Нельзя ставить меня в такие тяжелые условия! Танюшка... Это какое-то неземное существо, знаешь, вроде дюймовочки! Иногда мне самому кажется удивительным и противоестественным, что у меня родилась такая вот малышка... Росинка на лепестке утреннего цветка... Что с ней будет в этой проклятой житухе? Я так боюсь за нее!

– Обалдуй!
– ласково сказала Таня.
– С ней будет все хорошо! А у Геры, кажется, один сын?

– Да, - оживился Виктор.
– Знаешь, Танюша, из Сумнительного Георгия получился не сомнительный муж и отец! Впрочем, этого следовало ожидать. Он все всегда делал изумительно! "Сероглазый король"... У пацана была страшная аллергия, и Гера таскал его по врачам почти по всей стране, списывался с травниками, по-моему, даже из Тибета, кормил по строжайшей диете и вытащил, в конце концов! Сейчас все нормально. И с Нинкой он живет душа в душу...
– Виктор снова заугрюмел.
– Не то что некоторые... Не будем пальцами показывать! Останься со мной, Танечка!