Доклады поступали один за другим, раздавались команды.

В кабине становилось жарко.

Время летело незаметно, и когда вдруг папа скомандовал: «Отбой!»— Юрка огорчился:

— Всё? Больше стрелять не будем?

— На сегодня хватит. Пойдём, сын, домой.

Юрка прижался к Козыреву, шепнул:

— Я буду приходить ещё, ладно?

— Конечно! Теперь ты — в курсе. И мне с тобой работать — прямо любота. Ну, беги, солдат!..

Наверное, наступала заря,— было холоднее, чем ночью. А может, так всегда бывает, когда выходишь из тёплого помещения наружу?

Юрка поёжился: бр-р!..

— Что,— спросил папа,— зябко? Ну-ка, босяк, седлай меня. Руки давай, руки!

— Папа, я ведь уже большой...

— Поехали...

Юрке было немного неудобно: такой верзила залез к отцу на спину,— но в то же время и приятно: вот так, «верхом», часто приходилось ездить на папе, когда он, Юрка, был ещё совсем-совсем маленьким...

— Ты уж в другой раз собирай всё заранее,— посоветовал папа,— а то, понимаешь, удрать и то не можешь по-человечески.

— Ага,— согласился Юрка.— В мундире и босой... Товарищ Петров я, что ли...

Когда приближались к проходной, Юрка попросил:

— Ссади меня, папа, пешком пойду. Часовой же увидит.

— Пожалуй, верно. Слезай.

Часовой им просто откозырял и ушёл в темноту, под ёлки.

Уже подходили к своему домику, когда папа сказал:

— Женщины наши, наверное, уже третий сон видят.

— А чего им? Спят себе...

— Давай зайдём тихо-онь-ко, чтоб ни дверь, ни половица не скрипнули.

— Ага. Подожди меня, папа, мне надо.

Юрка сбегал к придорожной ели, вернулся с вешалкой в руках.

— Что это?— удивился папа.— Ну-у, брат... А ты ведь сегодня не выспишься...

— Ничего, переживём!— солидно ответил Юрка.— Папа, знаешь, кем я стану, когда вырасту?

— Знаю. Собаководом.

— А вот и нет! Оператором, как Козырев. Или командиром, как ты...

— Что ж, неплохо. И оператором неплохо, и командиром. Ну, тихонько, солдат. И сразу — спать!..

Как ни был Юрка возбуждён, сон сморил его сразу. Но, засыпая, он всё-таки успел еще подумать: хорошо прошла эта ночь! А завтра опять будет хороший день — он встретится с Шахом, с Козыревым, с «дядей Стёпой», заберёт с поста Дункана и будет кормить его, а потом вместе с Шахом обучать приёмам сторожевой службы...

Пусть бы скорее кончалась ночь и наступал новый день!

Чистым и ясным было синее небо, казалось, недвижно стояли в нём редкие оранжево-белые облака, и там, прямо под ними, косяками летели на юг перелётные птицы.

На обочинах дороги кое-где ещё синели поздние цветы, ещё трава сочно зеленела на придорожных откосах, а редкие топольки уже стали терять пожелтевшую листву, и не сильный, но уже прохладный ветерок гнал её по дороге, по полю...

Лес отсюда, с дороги, выглядел празднично-нарядным: все краски смешались в нём — жёлтые, оранжевые, зелёные, малиновые,— но Юрка уже знал, что это ненадолго, скоро весь этот наряд упадёт на землю, деревья станут встречать холодную зиму голыми, и, может, им, как и человеку, тоже бывает холодно?..

Он решил спросить об этом Шахназарова,— тот шагал впереди, посвистывая и думая о чём-то о своём.

— Шах!

— Слушаю вас, товарищ командующий!..

Шахназаров распахнул шинель — ему, наверное, жарко, и сумку «почтарскую» несёт не на плече, а размахивает ею, коротко подхватив за лямки.

— Кислый ты какой-то, Юрка... Устал? Или нагоняй получил в школе? Нет? Тогда нечего нюнить, давай-ка грянем нашу!— Перейдя на строевой шаг, он запел чётко и призывно, будто командуя:

Юрка тоже перешёл на строевой, и песня полилась уже в два голоса:

В школу и обратно ходить Юрке с Шахназаровым всегда было весело. Шах интересно рассказывал о подвигах героев Великой Отечественной войны, знал много песен. Пока пройдёшь четыре километра, сколько их спеть можно! Почти не устаёшь, и дорога не кажется длинной.

«Ладно, про то, холодно ли деревьям зимой, я потом спрошу,— подумал Юрка, старательно подтягивая другу своим звонким голоском и радуясь, что песня звучит слаженно и хорошо, хоть прямо выступай в самодеятельности. А что,— решил Юрка,— и выступим! Скажу Шаху — и выступим! И все солдаты будут слушать, как мы поём...»