Слесари сначала недоумевали, но потом заподозрили что-то неладное. Нужно было менять тактику.

Последние дни я работал на косилке, у которой сзади не было кронштейна для прикрепления следующей. Поэтому она всегда прицеплялась последней. Так легче было отцеплять ее во время поломок. Впереди меня сидел на косилке неплохой парень, искренне сочувствовавший моим «неудачам» с косилкой и менее других ворчавший из-за остановок. Ему я и предложил работать по очереди. Сидя на моей косилке, можно было управлять двумя косами: его косу поднимать рычагом, мою — педалью. Рычаг на его косилке мы удлинили, надев на него кусок трубы, и с помощью веревочной петли им орудовали. Слесари и тракторист обрадовались, что поломки и остановки прекратились, а мы с Андреем (так звали напарника) по очереди спали в копешке сена.

Однажды мимо проезжала группа начальства из Долинки (центр Карлага), их сопровождал и наш Золотарев. Увидев, что не на всех косилках сидят люди, они остановили трактор и стали выяснять, что это значит. Я бодро доложил:

— Откликнувшись на призыв «Честным трудом заработать досрочное освобождение», внес рационализаторское предложение. Решил доказать возможность увеличить производительность труда на 100 %. Произвожу эксперимент.

Какой-то чин спросил фамилию и откуда я. Я назвался, добавив:

— Прибыл по спецнаряду ГУЛАГа в качестве зоотехника. По недоразумению оказался на общих работах. Но и здесь стараюсь не уронить честь и достоинство советского специалиста.

Золотарев открыл было рот, чтобы что-то вставить, но его прервали: «И Вы такого специалиста не используете как следует?»

Большой чин приказал:

— Платить ему за все время работы две зарплаты! Сказано — сделано: кроме своих «положенных» десяти-пятнадцати рублей нам с Андреем перепало еще рублей двести; ведь из второй зарплаты не вычитали «питание-обмундирование».

Последние несколько лет на Орумбае содержались одни «бесконвойники». Поэтому зону запирали только на ночь. Конвой состоял всего из пяти человек, а карцер — обязательную принадлежность каждой зоны — Золотарев приспособил под каптерку. Старую каптерку не раз разворовывали, и он теперь уповал на каменные стены новой. Однажды я чем-то провинился, и Золотарев, забыв об отсутствии штрафного помещения, приказал старшему по конвою:

— В карцер его! А сам уехал.

Конвоир долго придумывал, куда же меня поместить. Мы с ним обошли весь участок и, наконец, его осенило:

— Сиди в помещении проходной на вахте!

Обычно там сидел вертухай и с помощью особого рычага отпирал и запирал входную дверь, ведущую в зону. Замка на вахте не было, и конвоир, оставляя меня, замотал на вахте дверные петли проволокой и ушел домой.

Я от нечего делать стал перед всеми выходящими из зоны запирать калитку и отпирал ее только после того, как они мне доложат, куда и зачем идут. Тут подошел Тарарыкин — очнь любознательный старичок. Он окончил всего четыре класса приходской школы, но много читал. Причем очень верил всему прочитанному — будь то наука, фантастика или памфлет. Он заинтересовался, что я делаю, и когда я рассказал, что введена новая должность вахтерного наблюдателя, глубоко вздохнул:

— Вот повезло тебе! А меня послали к озеру нарезать веников из осоки.

Я милостиво предложил:

— Давай поменяемся, ты посиди тут, а я схожу за вениками, заодно искупаюсь.

Он согласился и с удивлением заметил, что дверь заперта проволокой. Я объяснил, что это подшутил кто-то из зеков. Он отпер меня, и мы поменялись ролями.

Когда я, накупавшись вволю и связав из осоки два или три веника, вернулся, Тарарыкин все еще сидел на вахте. Он с удивлением рассказал, что обед ему принесли отдельно, да еще двойную порцию каши дали (повар, очевидно, пожалел штрафника и решил подкормить впрок). К вечеру вахта понадобилась для дежурного и Тарарыкина выгнали в барак — дежурный вертухай не знал фамилии наказанного и руководствовался поголовьем. Да и приказ относительно карцера никто из дежурных всерьез не принял.

Вскоре и Тарарыкин отыгрался. Его назначили обрабатывать какой-то огород далеко в степи. Приказ гласил: «Пока не закончишь работу, в зону не возвращайся». Продуктов дали ему на неделю, но вот прошло уже дней десять, а Тарарыкин не появлялся. Я решил его навестить.

Возле шалаша горел костер, и в котелке что-то варилось, распространяя аромат свежей ухи. Тарарыкин любезно предложил разделить с ним трапезу. Уха оказалась замечательной. Оглянувшись вокруг и не увидев даже вдали подходящего водоема, я спросил:

— А где же ты рыбу ловишь?

— А ее тут много бегает, — невозмутимо ответил Тарарыкин, извлекая из котелка пятипалую лапку ящерицы.

Зимой нас гоняли в поле на снегозадержательные работы. Из-за сильных ветров снег с полей сдувается в овраги и более низкие места. В результате на возвышенных участках его остается мало и при таянии почва плохо пропитывается водой. Мы строили из снежных кирпичей стенки поперек направления господствующих ветров. Со времен создания лагерей снег считался самой благодатной работой — он позволял туфтить. Попробуй-ка учти, сколько снега выпало и сколько переработано! Туфта — это на лагерном языке очковтирательство. Насколько она распространена, можно судить по поговорке, возникшей еще при постройке Беломорского канала — «Без туфты и аммонала не построить нам канала».