– Не, Сереж, – серьезно возразил Бравин. – В морду тут нельзя. Маклаков, конечно, неправ, но он имеет право на неправоту.

– Чего так?

– Мы сами ему такое право дали. Сперва – когда вербовали и гарантировали совет да любовь. И теперь – когда дали повод усомниться в гарантированном минимуме. Задавить это можно, но тогда мы через полгода взрыв получим. Недовольные будут всегда и везде. Наша задача – делать так, чтобы общаться с ними большинству было не страшно, а западло. Иначе будет антисоветская власть и полный Горбачев.

– О, я ж говорю, заслуженный юрист, Вышинский. Обострение классовой борьбы, все правильно.

– Хотел бы я тебя иногда понимать.

– Вырастешь – поймешь. Для этого, правда, книжки читать надо.

– Я не в этом смысле.

– А если не в этом – так понять человека можно, лишь оказавшись на его месте. Возвращаясь к давешнему разговору: следует ли трактовать твои слова так, что ты хочешь оказаться на моем месте?

– Упаси Бог.

– Правильно. Упаси тебя Бог.

– Это угроза, что ли?

– По-моему, пожелание. Но ты у нас юрист, ты и трактуй.

– Трактовка такая: быстренько поворачиваемся вот в эту сторону и как бы случайно выбредаем на разночинцев, пока они Герцена какого-нибудь не разбудили.

– Его декабристы разбудили, деревня. Пошли.

И они пошли.

– Стоп. С этого места подробней.

– Он сказал: задумай любую фразу...

– Нет, давай чуть назад, о чем вы до этого говорили. Хочется механизм понять.

– Мне тоже. Ну, в общем, вкратце, да?

– Уж пожалуйста, полной версии мне по ноздри хватило.

– Вкратце – я сказал, что мы ведь предупреждали, а вы допрыгались, так что по-хорошему больше не будет, будет по-плохому. Он сказал, что это нечестно, мы ведь зарабатываем как полагается, дайте хоть то, что заслужили...

– Ты обещал вкратце.

– Д-д-д... Прошу прощения. Ну, в общем, он опять начал, что мы толкаем их в объятия Западу и ему очень не хотелось бы обниматься, но пока он гарантирует сохранность эксклюзива, а если будет голодуха, то ничего гарантировать уже не сможет.

– Секундочку. Вот так прямо и сказал?

– Ну, «эксклюзив» он не говорил – они ж повернуты на чистоте речи, что тот адмирал, поэтому что-то типа особости или исключительности сказал, но в целом...

– Я не про термины. По существу – он пригрозил сдачей технологий?

– Скорее, намекнул, но да, очень прозрачно.

– Совсем нюх потерял. Мечта прокурора. И про деньги свои тоже всерьез говорил?

– Скажем так, заявления своих псов дезавуировать не стал. Если не совсем дословно, но близко к тексту, то примерно так: «– Ты банкрот. – Я не банкрот, у меня море ликвидных активов плюс товарный оборот как у Бельгии. Мне просто агрегат М-два прикрыли – так что дай быстро другой вариант, чтобы собственный не агрегировать».

– А говоришь, на чистоте повернуты. Набрался терминов.

– Ага, я сам в шоке. Старательный, глубоко копает. Видать, впрямь давно об агрегатах думает.

– Дальше.

– Ну, дальше уже почти кульминация. Я ему сказал, что он вот сейчас сидит и плавно превращает себя и товарищей своих из дурковатых, но уважаемых товаропроизводителей в воров, смутьянов и госпреступников почище Емельки Пугачева, и завершил как-то так: пока мы ведем внутренние разборки, вы живы и здоровы, но на ноготь к госгранице двинетесь, голову только повернете – в плане валюты, передачи технологий, культурного сотрудничества – копец, армия открывает огонь на поражение. А он сказал: так у нас ведь своя армия, не с огнем, правда, но с таким дымом, что не оберетесь, ребята.

– Высокая поэзия. И?..

– И я сказал, что дым его жидкий, а труба низкая: мы вас можем на ремни резать и зачистки проводить так, что горы Кавказа профсоюзной лечебницей покажутся – и ни одна сволочь в подлунном мире ни о чем не узнает, потому что своих журналистов у вас нет, а чужой сроду без нашего ведома до вашего Мухосранска не доберется. А он сказал: да у меня четыре тыщи журналистов, десять тыщ собкоров и еще мильон внештатников, которые пашут не за страх, а за совесть.