А он пошел вслед за удалявшимся Стяпукасом, и когда тот, услышав шаги, оглянулся, пустил ему в спину две пули, потом, притащив за ноги, бросил в избе рядом с Мортой на пол и ушел в лес.

Через несколько дней кто-то нашел их, уложенных рядом. Не знали люди, кто их убил, потому говорили всякое: одни считали, что каратели, другие — что лесные братья.

Только дядя Пранцишкус понял, что случилось на самом деле и как все было.

Увидев Морту и Стяпукаса с умиротворенными лицами, как живых, как уснувших, он неторопливо сколотил два гроба, потом вырыл широкую яму рядом с могилой Тереселе, у клена, где земля еще с тех времен была освящена, и похоронил их обоих, а над могилой дубовый крест поставил.

А в часовенке над крестом поместил Святую Деву, очень похожую на Морту, с младенцем, словно бы со Стяпукасом, на руках. И еще Пранцишкус прибил к кресту дощечку, на которой было выжжено: Св. МОРТА и Св. СТЯПОНАС.

Хотел дядя Пранцишкус взять Мурзе к себе, чтоб не пропала одна, и козу хотел увести, чтоб не осталась без присмотра.

Но не пошли с ним ни коза, ни Мурзе.

Подумавши, оставил их Пранцишкус: понял вдруг, что не пропадет животина, незримая рука позаботится о них, так же как заботилась, чтоб огонь в печи не погас, чтоб щавелевое варево в чугунке всегда горячим было, но не испарилось бы и не иссякло.

И краюха хлеба лежала на столе и не черствела, и плошечка молока с земляникой.

Пранцишкус, бывало, откраивал себе ломоть хлеба, наливал супу, потом закусывал молоком с ягодами и, помолившись, поднимал глаза к низкому потолку и говорил:

— Спасибо, Морта, спасибо, Стяпонас.

И так было всякий раз, когда он приходил, и не убывало варева в чугунке и хлеба в краюхе и молока да ягод в плошке.

А пламя в печи горело, будто это вечный огонь.

Потому, если будете проходить или проезжать когда-нибудь мимо, остановитесь, войдите в ту избу, сядьте к столу, отрежьте хлеба, налейте себе щавелевого супа, подкрепитесь, а потом, подняв глаза к небесам, произнесите Вечную Память о всех невинно убиенных.

Перевел с литовского Феликс ДЕКТОР

Бог знает, почему это злосчастное дело свалилось именно на младшего полицейского инспектора Хаима Покота.

Хаим сидел за письменным столом, радуясь вдруг наступившей тишине, и ждал, когда в коридоре послышатся размеренные шаги рыжего Мики — его сменщика.

Хаим глянул на часы — оставалось еще пять с половиной минут.

Тогда он медленно вытянул руки, уперся ладонями в край стола и оттолкнулся. Стул беззвучно повернулся, и глазам открылась привычная панорама набережной, окаймленная металлическим прямоугольником оконной рамы.

Младший инспектор закинул ноги на подоконник, расслабил мышцы, затекшие от каждодневного многочасового напряжения, и блаженно сощурился.

Был тихий вечер. Зеленовато-сиреневый, он опускался на безлюдный Яффский рынок, на полуразвалившийся серый дом у самого берега и на серое море, игравшее кудряшками белобрысых волн.

Вместе с вечером на землю нисходила благодать — то ли зеленоватая, то ли сиреневая, — и изжелта-красный диск солнца, расплываясь багровой лепешкой по воде, погружался в море, похожий на диковинную планету — золотой Сатурн, неведомо как и почему очутившийся здесь, на горизонте.

Хаим еще не знал, что не успеет он услышать Микины шаги за дверью, как затрезвонит телефон, и дежурный пятого квартала рядовой Крамер рубленым телеграфным языком доложит, что на перекрестке второй и девятой улиц им обнаружено бездыханное тело, то есть труп.

Младший инспектор Покот не знал еще, что выслушает рапорт и, мгновенно забыв про все на свете, машинально подтянется, подберется весь, а потом уже проклянет полицию и власть, проституток и бродяг, самоубийц и убийц. Ближний Восток и Дальний, черных и белых, все нации заодно с евреями и самого себя вместе с ними.

Он еще ничего не знал.

Блаженны неведающие.

Давно, еще в первом классе начальной школы, соседская девчонка обозвала Хаима рожей, а он сдуру и впрямь подумал, что он — рожа. И до того возненавидел эту несчастную девчонку, что с тех пор думал о ней всю жизнь и ни разу не вышел из дому, не поглядевшись в зеркало.

Но в общем он был доволен собой и только раз приуныл, когда во время ночной облавы бандит пырнул его финкой в шею, после чего остался толстый розовый шрам.

Хаим нашел выход; отрастил себе длинные волосы.

А в другой раз, когда пуля, пущенная из-за угла, сделала солидную вмятину на подбородке, он был просто счастлив: это заставило Хаима отпустить бороду, и его слегка впалые щеки приняли форму почти правильного овала.

И тогда он впервые пригласил Ору в дискотеку, и она, уткнувшись острым подбородком в его широкую грудь, смотрела снизу вверх на Хаима — бородатого, длинноволосого — круглыми влюбленными глазами.

Зеленовато-сиреневый вечер опускался на город, пригороды и морскую даль, Сатурн все больше плющился и походил на блин — до конца смены оставалось три с половиной минуты.