– От тебя терпко попахивает национализмом.

– Ну и что? – не смутился великоросс. – Разве это плохо? Разве в многонациональном государстве не должна главенствовать доминирующая по численности и территории нация? Разве не сильная нация скрепляет государство? Разве слабых уважают? Если русские будут по-настоящему любить и уважать себя, их будут любить и уважать другие нации. Уважать и бояться. Без силового уважения мира в многонациональном государстве не будет. Государство по определению в первую очередь – сила.

– Вот не думал, что встречу в тебе ярого великорусского шовиниста, - как-то неуверенно навесил доктор на хозяина позорный ярлык. – Не любить – значит, ненавидеть.

– Это почему же? – возразил русский патриот. – Я не коммунист, у которых только два цвета – красный и белый. Мне терпимы все цвета радуги. Я за терпимость друг к другу без навязывания любвей. Я хочу быть сам по себе, без шор, наушников и кандалов. Мой лозунг: даёшь личную свободу! И вообще: хватит мусолить измусоленные понятия. Разливай остатки, чтобы не прокисли, а то уже и чайник нетерпеливый голос подаёт.

Не готовый к таким радикальным суждениям Курочкин молча опорожнил бутылку. И третий, последний шкалик они хватанули за Дарьку. А он, словно почувствовав причастность, встал и, потоптавшись на трёх, разминая затёкшие лапы, посмотрел на собутыльников с целыми шкурами осуждающим взглядом и улёгся снова, не сумев накрыться. Пришлось хозяину встать и помочь, а заодно и погладить по голове, снимая психологическое напряжение от неприятного разговора, вечного для всех русских, особенно за бутылкой армянского коньяка. По обоюдному молчаливому согласию больше к патриотической теме не возвращались. Иван Ильич достал чашки, налил кипятку, предоставив каждому дополнить заваркой любимой консистенции. Доктор, аккуратно прихлёбывая, пил без сахара, обняв чашку усами, а Иван Ильич насыпал три ложки, насыщая рабочий мозг. Шоколад остался невостребованным.

– Завидую тебе, - напившись и отдувшись, сказал Пётр Алексеевич, вытирая усы. – Ты ещё творишь, а мне пора подбивать бабки и задуматься, зачем жил и что оставлю потомкам.

– Стоит ли? – лениво спросил действующий творец, отставив чашку и тоже вытирая усы.

– Что стоит? – не понял законченный творец.

– Стоит ли задумываться о смысле жизни, - пояснил молодой. – Живи, как живётся и пока живётся, вот и весь смысл.

Старший недовольно задвигался на стуле, отодвинул чашку.

– А ты, батенька, попросту духовный лодырь, - обозвал творца. – На что уж я старый и убеждённый фаталист, но и то с годами всё чаще задумываюсь, а так ли я прожил долгую жизнь, и что останется после меня людям. – Он опять придвинул к себе чашку, повертел в ладонях. – Для многих сейчас, конечно, удобна упрощённая философия жизни, заключающаяся в том, чтобы не задумываться о её смысле. Живи, как живётся, живи сегодняшним днём – философия обывателя, жизненного шлака – после нас хоть потоп!

– Спасибо за комплимент, - чопорно наклонив голову, поблагодарил шлак. – Некогда мне об этом думать, - оправдывал своё обывательство, - да и незачем.

Иван Ильич, конечно, безбожно врал. На самом деле он до Дарьки часто задумывался, зачем так неудачно женился, зачем так долго терпел квазисемейную жизнь, зачем торчит в бесперспективной шарашке, зачем впустую тратит мозги на ненужные изобретения, и что его ждёт дальше. Последнюю мысль он отгонял, прикрываясь неизбежной судьбой.

– Разве кто знает достоверно, зачем живёт? Разве можно оценить себя, любимого? Не напоминает ли это бестолковую ведомственную ревизию? Не уверен, что стоит постоянно грызть себя и тратить душевные силы на самокопание. Работай, если нравится работа, и смени её, если не по душе. Вот и весь смысл.

Но вредный старикашка не согласился.

– Ты просто не хочешь признаться даже себе, что живёшь не так, как хотелось бы, и не так, как надо, потому, что не способен изменить ни себя, ни свою жизнь. Кишка тонка!

– Может быть, - не стал обижаться на правду плывущий по течению, в чём не хотел признаваться. – Я, безусловно, не Лёва Толстой. Это он, глыба, убеждённый в своём учении непротивления злу, маялся с ним всю жизнь, а когда в конце жизни понял, что оно нужно только корыстным проходимцам, а не народу, нашёл в себе силы уйти и от неблагодарного народа и от обманутого себя. Мне этого не дано, мне можно только сдохнуть, если вдруг пойму, что вся жизнь прошла прахом, а мне этого не хочется.

Пётр Алексеевич налил чаю покрепче, бросил туда две дольки лимона, заставив Ивана Ильича поморщиться от кислоты.

– Глыбе, конечно, труднее сдвинуться с места, чем нам, пыльным камешкам, - стоял на своём добрый доктор и давил на больную мозоль хозяина. – Но надо. Так заповедано мудрецами, предками и, если не возражаешь, богом. Помнишь: каждый живущий на земле должен, чтобы чтили потомки, родить сына…

– Не получилось, - огорчённо вздохнул бракодел.

– …посадить дерево…

– Посадил, но все на улицах зачахли, - признался и в этой промашке неудачливый лесовод.