Но между Аристотелемъ и общимъ подчиненіемъ міроваго просвщенія ученію Христіанскому прошло много вковъ, въ продолженіе которыхъ многія различныя и противорчащія системы философіи питали, утшали и тревожили разумъ. Однакоже, крайности этихъ системъ принадлежали немногимъ: общее состояніе просвщенія подчинялось тому, что было общаго крайностямъ, составляя ихъ середину. Между добродтельною гордостію стоиковъ и чувственною философіею епикурейцевъ, между заманчивою высотою заоблачныхъ построеній ума въ ново-Платонической школ и безчувственною, неумолимою, всеискореняющею сохою скептицизма стояла философія Аристотеля, къ которой безпрестанно возращался умъ отъ крайнихъ уклоненій, и которая въ самыя односторонности уклонившагося отъ нея мышленія впускала логическія сти своей равнодушной системы. Потому можно сказать, что въ древнемъ до-Христіанскомъ мір были нкоторые философы различныхъ, противорчащихъ другъ другу сектъ; но вся масса мыслящаго человчества, вся нравственная и умственная сила просвщенія принадлежала Аристотелю. Какое же именно вліяніе имла философія Аристотеля на просвщеніе и нравственное достоинство человка? Ршеніе этого вопроса важно не для одной исторіи міра прошедшаго.

Самый ясный и самый короткій отвтъ на этотъ вопросъ могъ бы, кажется, заключаться въ нравственномъ и умственномъ настроеніи тхъ вковъ, когда эта философія господствовала. Римскій гражданинъ временъ кесаревскихъ былъ живымъ отпечаткомъ ея убжденій. Ибо не отдльныя истины, логическія или метафизическія, составляютъ конечный смыслъ всякой философіи, но то отношеніе, въ которое она поставляетъ человка къ послдней искомой истин, то внутреннее требованіе, въ которое обращается умъ, ею проникнутый. Ибо всякая философія, въ полнот своего развитія, иметъ двойной результатъ, или, правильне, дв стороны послдняго результата: одна — общій итогъ сознанія, другая — господствующее требованіе, изъ этого итога возникающее. Послдняя истина, на которую опирается умъ, указываетъ и на то сокровище, котораго человкъ пойдетъ искать въ наук и въ жизни. Въ конц философской системы, между ея исконной истиной и ея искомой цлью, лежитъ уже не мысль, имющая опредленную формулу, но одинъ, такъ сказать, духъ мысли, ея внутренняя сила, ея сокровенная музыка, которая сопровождаетъ вс движенія души убжденнаго ею человка. И этотъ внутренній духъ, эта живая сила свойственна не однимъ высшимъ философіямъ, доконченнымъ и сомкнутымъ въ своемъ развитіи. Система принадлежитъ школ; ея сила, ея конечное требованіе принадлежатъ жизни и просвщенію всего человчества.

Но, надобно сознаться, философія Аристотеля, когда она не служила подкрпленіемъ чужой системы, а дйствовала самобытно, имла на просвщеніе человчества весьма грустное вліяніе, прямо противоположное тому, какое она имла на своего перваго ученика, великаго завоевателя Востока. Стремленіе къ лучшему въ кругу обыкновеннаго, къ благоразумному въ ежедневномъ смысл этого слова, къ возможному, какъ оно опредляется вншнею дйствительностію, — были крайними выводами той разумности, которая внушалась системою Аристотеля. Но эти внушенія не пришлись по мрк только одного ученика; другимъ всмъ они были по плечу. Слушая ихъ, Александръ, кажется, тмъ напряженне развивалъ свою противоположную имъ самобытность, какъ бы на перекоръ совтамъ учителя. Можетъ быть даже, безъ этого понужденія благоразумной посредственности въ немъ бы не развилась вся крайность его неблагоразумной геніальности. Но остальное человчество тмъ охотне подчинялось вліянію разсудочной философіи, что, при отсутствіи высшихъ убжденій, стремленіе къ земному и благоразумно обыкновенному само собой становится господствующимъ характеромъ нравственнаго міра.

Система Аристотеля разорвала цльность умственнаго самосознанія и перенесла корень внутреннихъ убжденій человка, вн нравственнаго и эстетическаго смысла, въ отвлеченное сознаніе разсуждающаго разума. Орудія, которыми она познавала истину, ограничивались логическою дятельностью ума и безучастною наблюдательностію вншняго міра. Наружное бытіе и выразимая, словесная сторона мысли составляли ея единственныя данныя, изъ которыхъ она извлекала то, что можетъ изъ нихъ извлечься логическимъ сцпленіемъ понятій, — и надобно сознаться, извлекла изъ нихъ все, что этимъ путемъ могло быть извлечено изъ нихъ въ то время. Дйствительность въ глазахъ Аристотеля была полнымъ воплощеніемъ высшей разумности. Вс разногласія міра физическаго и нравственнаго были только мнимыя и не только терялись въ общей гармоніи, но были необходимыми звуками для ея вчно неизмняемой полноты. Міръ, по его мннію, никогда не былъ лучше и не будетъ; онъ всегда достаточно прекрасенъ, ибо никогда не начинался, какъ никогда не кончится, и вчно останется цлъ и неизмненъ въ общемъ объем, безпрестанно измняясь и уничтожаясь въ частяхъ своихъ. Но эта полнота и удовлетворительность міра представлялась ему въ холодномъ порядк отвлеченнаго единства. Высшее благо видлъ онъ въ мышленіи, разумющемъ это единство сквозь разнообразіе частныхъ явленій, при вншнемъ довольств и спокойствіи жизни: физическій и умственный комфортъ.

Когда человкъ освободится отъ нуждъ житейскихъ, говорилъ онъ, тогда только начинаетъ онъ любомудрствовать (между тмъ какъ, по убжденію стоической школы, только одна мудрость можетъ освободить человка отъ нуждъ и тяжестей житейскихъ). Добродтель, по мннію Аристотеля, не требовала высшей сферы бытія, но состояла въ отысканіи золотой середины между порочными крайностями. Она происходила изъ двухъ источниковъ: изъ отвлеченнаго вывода разума, который, какъ отвлеченный, не давалъ силы духу и не имлъ понудительности существенной, и изъ привычки, которая слагалась частію изъ отвлеченнаго желанія согласить волю съ предписаніями разума, частію изъ случайности вншнихъ обстоятельствъ.

Очевидно, что такой образъ мыслей могъ произвести очень умныхъ зрителей среди разнообразныхъ явленій человчества, но совершенно ничтожныхъ дятелей. И дйствительно, философія Аристотеля дйствовала разрушительно на нравственное достоинство человка. Подкопавъ вс убжденія, лежащія выше разсудочной логики, она уничтожила и вс побужденія, могущія поднять человка выше его личныхъ интересовъ. Нравственный духъ упалъ; вс пружины внутренней самобытности ослабли; человкъ сдлался послушнымъ орудіемъ окружающихъ обстоятельствъ, разсуждающимъ, но невольнымъ выводомъ вншнихъ силъ, — умною матеріей, повинующеюся сил земныхъ двигателей, выгоды и страха. Немногіе примры стоической добродтели составляютъ только рдкія исключенія, яркія противоположности общему настроенію, и больше подтверждаютъ, чмъ ослабляютъ понятіе о всеобщемъ отсутствіи внутренней самобытности. Ибо стоицизмъ могъ возникнуть только, какъ напряженное противорчіе, какъ грустный протестъ, какъ отчаянное утшеніе немногихъ противъ подлости всхъ. Между тмъ даже т мыслители, которые не исключительно слдовали Аристотелю, но только изучали его систему, безсознательно вносили результаты его ученія даже въ свое пониманіе другихъ философовъ. Такъ Цицеронъ, въ борьб между гибелью отечества и личною безопасностію, ищетъ оправданія своему малодушію въ Платон; но Платонъ для него иметъ только тотъ смыслъ, который согласенъ съ Аристотелемъ. Потому, онъ утшается мыслію, что Платонъ не совтуетъ безполезно сопротивляться сил и вмшиваться въ дла народа, который выжилъ изъ ума. Нравственное ничтожество было общимъ клеймомъ всхъ и каждаго; — а еслибы во времена кесарей, при совершенномъ упадк внутренняго достоинства человка, была вншняя образованность еще боле развита; если бы извстны были желзныя дороги и электрическіе телеграфы и пексаны и вс открытія, которыя подчиняютъ міръ власти бездушнаго разсчета, тогда, — мудрено бы было сказать, чт`o тогда вышло бы изъ бднаго человчества.

Таково было вліяніе философіи древней, и преимущественно Аристотелевской, на просвщеніе человчества. На земл человку уже не оставалось спасенія. Только Самъ Богъ могъ спасти его.

Однакоже Христіанство, измнивъ духъ древняго міра и воскресивъ въ человк погибшее достоинство его природы, не безусловно отвергло древнюю философію. Ибо вредъ и ложь философіи заключались не въ развитіи ума, ею сообщаемомъ, но въ ея послднихъ выводахъ, которые зависли отъ того, что она почитала себя высшею и единственною истиной, и уничтожались сами собою, какъ скоро умъ признавалъ другую истину выше ея. Тогда философія становилась на подчиненную степень, являлась истиною относительной и служила средствомъ къ утвержденію высшаго начала въ сфер другой образованности.

Боровшись на смерть съ ложью языческой миологіи, Христіанство не уничтожало языческой философіи, но, принимая ее, преобразовывало согласно своему высшему любомудрію. Величайшія свтила Церкви: Іустинъ, Климентъ, Оригенъ, во сколько онъ былъ православенъ, Аанасій, Василій, Григорій и большая часть изъ великихъ Святыхъ Отцевъ, на которыхъ, такъ сказать, утверждалось Христіанское ученіе среди языческой образованности, были не только глубоко знакомы съ древнею философіею, но еще пользовались ею для разумнаго построенія того перваго Христіанскаго любомудрія, которое все современное развитіе наукъ и разума связало въ одно всеобъемлющее созерцаніе вры. Истинная сторона языческой философіи, проникнутая Христіанскимъ духомъ, явилась посредницею между врою и вншнимъ просвщеніемъ человчества. И не только въ т времена, когда Христіанство еще боролось съ язычествомъ, но и во все послдующее существованіе Византіи, видимъ мы, что глубокое изученіе Греческихъ философовъ было почти общимъ достояніемъ всхъ учителей Церкви. Ибо Платонъ и Аристотель могли быть только полезны для Христіанскаго просвщенія, какъ великіе естествоиспытатели разума, но не могли быть опасны для него, покуда на верху образованности человческой стояла истина Христіанская. Ибо не надобно забывать, что въ борьб съ язычествомъ Христіанство не уступало ему разума, но, проникая его, подчиняло своему служенію всю умственную дятельность міра настоящаго и прошедшаго, во сколько онъ быль извстенъ. Но если гд была опасность для Христіанскаго народа уклониться отъ истиннаго ученія, то опасность эта преимущественно таилась въ невжеств. Развитіе разумнаго знанія, конечно, не даетъ спасенія, но ограждаетъ отъ лжезнанія. Правда, что гд умъ и сердце уже однажды проникнуты Божественною истиной, тамъ степень учености длается вещію постороннею. Правда также, что сознаніе Божественнаго равно вмстимо для всхъ ступеней разумнаго развитія. Но чтобы проникать, одушевлять и руководить умственную жизнь человчества, Божественная истина должна подчинить себ вншній разумъ, должна господствовать надъ нимъ, не оставаться вн его дятельности. Она должна въ общемъ сознаніи стоять выше другихъ истинъ, какъ начало властвующее, проникая весь объемъ просвщенія, для каждаго частнаго лица поддерживаться единомысліемъ общественной образованности. Невжество, напротивъ того, отлучаетъ народы отъ живаго общенія умовъ, которымъ держится, движется и выростаетъ истина посреди людей и народовъ. Отъ невжества разума, при самыхъ правильныхъ убжденіяхъ сердца, рождается ревность не по разуму, изъ которой, въ свою очередь, происходитъ уклоненіе разума и сердца отъ истинныхъ убжденій.