Въ устройств Русской общественности, личность есть первое основаніе, а право собственности только ея случайное отношеніе. Общин земля принадлежитъ потому, что община состоитъ изъ семей, состоящихъ изъ лицъ, могущихъ землю воздлывать. Съ увеличеніемъ числа лицъ, увеличивается и количество земли, принадлежащее семь; съ уменьшеніемъ — уменьшается. Право общины надъ землею ограничивается правомъ помщика, или вотчинника; право помщика условливается его отношеніемъ къ государству. Отношенія помщика къ государству зависятъ не отъ помстья его, но его помстье зависитъ отъ его личныхъ отношеній. Эти личныя отношенія опредляются столько же личными отношеніями его отца, сколько и собственными, теряются неспособностью поддерживать ихъ, или возрастаютъ решительнымъ перевсомъ достоинствъ надъ другими, совмстными личностями. Однимъ словомъ, безусловность поземельной собственности могла являться въ Россіи только какъ исключеніе. Общество слагалось не изъ частныхъ собственностей, къ которымъ приписывались лица, но изъ лицъ, которымъ приписывалась собственность.

Запутанность, которая въ послдствіи могла произойти отъ этихъ отношеній въ высшихъ слояхъ общества, при уничтоженіи мелкихъ княжествъ и сліяніи ихъ въ одно правительственное устройство, была случайная и имла основаніе свое, какъ кажется, въ причинахъ постороннихъ, являясь не какъ необходимое развитіе, но уже какъ нкоторое уклоненіе отъ правильнаго развитія основнаго духа всей Русской государственности. Впрочемъ, во всякомъ случа, это особенное, совершенно отличное отъ Запада, положеніе, въ которомъ человкъ понималъ себя относительно поземельной собственности, должно было находиться въ связи со всею совокупностью его общественныхъ и общежительныхъ и нравственныхъ отношеній.

Потому, общежительныя отношенія Русскихъ были также отличны отъ Западныхъ. Я не говорю о различіи нкоторыхъ частныхъ формъ, которыя можно почитать несущественными случайностями народной особенности. Но самый характеръ народныхъ обычаевъ, самый смыслъ общественныхъ отношеній и частныхъ нравовъ, былъ совсмъ иной. Западный человкъ раздробляетъ свою жизнь на отдльныя стремленія и, хотя связываетъ ихъ разсудкомъ въ одинъ общій планъ, однакоже, въ каждую минуту жизни, является какъ иной человкъ. Въ одномъ углу его сердца живетъ чувство религіозное, которое онъ употребляетъ при упражненіяхъ благочестія; въ другомъ, — отдльно — силы разума и усилія житейскихъ занятій; въ третьемъ — стремленія къ чувственнымъ утхамъ; въ четвертомъ — нравственно-семейное чувство; въ пятомъ — стремленіе къ личной корысти; въ шестомъ — стремленіе къ наслажденіямъ изящно искусственнымъ; и каждое изъ частныхъ стремленій подраздляется еще на разные виды, сопровождаемые особыми состояніями души, которыя вс являются разрозненно одно отъ другаго и связываются только отвлеченнымъ разсудочнымъ воспоминаніемъ. Западный человкъ легко могъ поутру молиться съ горячимъ, напряженнымъ, изумительнымъ усердіемъ; потомъ отдохнуть отъ усердія, забывъ молитву и упражняя другія силы въ работ; потомъ отдохнуть отъ работы, не только физически, но и нравственно, забывая ея сухія занятія за смхомъ и звономъ застольныхъ псенъ; потомъ забыть весь день и всю жизнь въ мечтательномъ наслажденіи искусственнаго зрлища. На другой день ему легко было опять снова начать оборачивать то же колесо своей наружно-правильной жизни.

Не такъ человкъ Русскій. Молясь въ церкви, онъ не кричитъ отъ восторга, не бьетъ себя въ грудь, не падаетъ безъ чувствъ отъ умиленія; напротивъ, во время подвига молитвеннаго онъ особенно старается сохранить трезвый умъ и цльность духа. Когда же не односторонняя напряженность чувствительности, но самая полнота молитвеннаго самосознанія проникнетъ его душу, и умиленіе коснется его сердца; то слезы его льются незамтно, и никакое страстное движеніе не смущаетъ глубокой тишины его внутренняго состоянія. За то онъ не поетъ и застольныхъ псенъ. Его обдъ совершается съ молитвою. Съ молитвою начинаетъ и оканчиваетъ онъ каждое дло. Съ молитвою входитъ въ домъ и выходитъ. Послдній крестьянинъ, являясь во дворецъ передъ лицо Великаго Князя (за честь котораго онъ, можетъ быть, вчера еще отваживалъ свою жизнь въ какомъ-нибудь случайномъ спор съ Ляхами), не кланяется хозяину прежде, чмъ преклонится передъ изображеніемъ Святыни, которое всегда, очевидно, стояло въ почетномъ углу каждой избы, большой и малой. — Такъ Русскій человкъ каждое важное и неважное дло свое всегда связывалъ непосредственно съ высшимъ понятіемъ ума и съ глубочайшимъ средоточіемъ сердца.

Однакоже надобно признаться, что это постоянное стремленіе къ совокупной цльности всхъ нравственныхъ силъ могло имть и свою опасную сторону. Ибо только въ томъ обществ, гд вс классы равно проникнуты однимъ духомъ; гд повсемстно уважаемые и многочисленные монастыри, —эти народныя школы и высшіе университеты религіознаго государства, — вполн владютъ надъ умами; гд, слдовательно, люди, созрвшіе въ духовной мудрости, могутъ постоянно руководствовать другихъ, еще не дозрвшихъ: тамъ подобное расположеніе человка должно вести его къ высшему совершенству. Но когда, еще не достигнувъ до самобытной зрлости внутренней жизни, онъ будетъ лишенъ руководительныхъ заботъ высшаго ума, то жизнь его можетъ представить неправильное сочетаніе излишнихъ напряженій съ излишними изнеможеніями. Отъ того видимъ мы иногда, что Русскій человкъ, сосредоточивая вс свои силы въ работ, въ три дня можетъ сдлать больше, чмъ осторожный Нмецъ не сдлаетъ въ тридцать; но за то, потомъ, уже долго не можетъ онъ добровольно приняться за дло свое. Вотъ почему, при такомъ недозрломъ состояніи и при лишеніи единодушнаго руководителя, часто для Русскаго человка самый ограниченный умъ Нмца, размряя по часамъ и табличк мру и степень его трудовъ, можетъ лучше, чмъ онъ самъ, управлять порядкомъ его занятій.

Но въ древней Россіи эта внутренняя цльность самосознанія, къ которой самые обычаи направляли Русскаго человка, отражалась и на формахъ его жизни семейной, гд законъ постояннаго, ежеминутнаго самоотверженія былъ не геройскимъ исключеніемъ, но дломъ общей и обыкновенной обязанности. До сихъ поръ еще сохраняется этотъ характеръ семейной цльности въ нашемъ крестьянскомъ быту. Ибо, если мы захотимъ вникнуть во внутреннюю жизнь нашей избы, то замтимъ въ ней то обстоятельство, что каждый членъ семьи, при всхъ своихъ безпрестанныхъ трудахъ и постоянной забот объ успшномъ ход всего хозяйства, никогда въ своихъ усиліяхъ не иметъ въ виду своей личной корысти. Мысли о собственной выгод совершенно отскъ онъ отъ самаго корня своихъ побужденій. Цльность семьи есть одна общая цль и пружина. Весь избытокъ хозяйства идетъ безотчетно одному глав семейства; вс частные заработки сполна и совстливо отдаются ему. И притомъ образъ жизни всей семьи обыкновенно мало улучшается и отъ излишнихъ избытковъ главы семейства; но частные члены не входятъ въ ихъ употребленіе и не ищутъ даже узнать величину ихъ: они продолжаютъ свой вчный трудъ и заботы съ одинакимъ самозабвеніемъ, какъ обязанность совсти, какъ опору семейнаго согласія. Въ прежнія времена это было еще разительне: ибо семьи были крупне и составлялись не изъ однихъ дтей и внуковъ, но сохраняли свою цльность, при значительномъ размноженіи рода. Между тмъ, и теперь еще можемъ мы ежедневно видть, какъ легко, при важныхъ несчастіяхъ жизни, какъ охотно, скажу даже, какъ радостно одинъ членъ семейства всегда готовъ добровольно пожертвовать собою за другаго, когда видитъ въ своей жертв общую пользу своей семьи.

На Запад ослабленіе семейныхъ связей было слдствіемъ общаго направленія образованности: отъ высшихъ классовъ народа перешло оно къ низшимъ, прямымъ вліяніемъ первыхъ на послдніе и неудержимымъ стремленіемъ послднихъ: перенимать нравы класса господствующаго. Эта страстная подражательность тмъ естественне, чмъ однородне умственная образованность различныхъ классовъ, и тмъ быстре приноситъ плоды, чмъ искусственне характеръ самой образованности, и чмъ боле она подчиняется личнымъ мнніямъ.

Въ высшихъ слояхъ Европейскаго общества, семейная жизнь, говоря вообще, весьма скоро стала, даже для женщинъ, дломъ почти постороннимъ. Отъ самаго рожденія дти знатныхъ родовъ воспитывались за глазами матери. Особенно въ тхъ государствахъ, гд мода воспитывать дочерей вн семьи, въ отдленныхъ отъ нея непроницаемыми стнами монастыряхъ, сдлалась общимъ обычаемъ высшаго сословія, тамъ мать семейства вовсе почти лишена была семейнаго смысла. Переступая черезъ порогъ монастыря только для того, чтобы идти подъ внецъ, она тмъ же шагомъ вступала въ заколдованный кругъ свтскихъ обязанностей, прежде, чмъ узнала обязанности семейныя. Потому, чувствительность къ отношеніямъ общественнымъ брала въ ней верхъ надъ отношеніями домашними. Самолюбивыя и шумныя удовольствія гостиной замняли ей тревоги и радости тихой дтской. Салонная любезность и умнье жить въ свт, съ избыткомъ развиваясь на счетъ другихъ добродтелей, сдлались самою существенною частію женскаго достоинства. Скоро для обоихъ половъ блестящая гостиная обратилась въ главный источникъ удовольствій и счастія, въ источникъ ума и образованности, въ источникъ силы общественной, въ господствующую и всепоглощающую цль ихъ искусственной жизни. Оттуда, — особенно въ государствахъ, гд воспитаніе женщинъ высшаго круга совершалось вн семьи, — произошло великолпное, обворожительное развитіе общежительныхъ утонченностей; вмст съ этимъ развитіемъ и нравственное гніеніе высшаго класса, и въ немъ первый зародышъ, знаменитаго въ послдствіи, ученія о всесторонней эманципаціи женщины.

Въ Россіи, между тмъ, формы общежитія, выражая общую цльность быта, никогда не принимали отдльнаго, самостоятельнаго развитія, оторваннаго отъ жизни всего народа, и потому не могли заглушить въ человк его семейнаго смысла, ни повредить цльности его нравственнаго возрастанія. Рзкая особенность Русскаго характера въ этомъ отношеніи заключалась въ томъ, что никакая личность, въ общежительныхъ сношеніяхъ своихъ, никогда не искала выставить свою самородную особенность какъ какое-то достоинство; но все честолюбіе частныхъ лицъ ограничивалось стремленіемъ: быть правильнымъ выраженіемъ основнаго духа общества. Потому, какъ гостиная не правительствуетъ въ государств, котораго вс части проникнуты сочувствіемъ со всею цльностію жизни общественной; какъ личное мнніе не господствуетъ въ обществ, которое незыблемо стоитъ на убжденіи: такъ и прихоть моды не властвуетъ въ немъ, вытсняясь твердостію общаго быта.