— Да? И откуда ты знаешь, как надо делать? «Кухня, горячий шоколад, пожалуйста», — я спародировал ее сопрано своим низким голосом, и в результате вышел ломающийся фальцет. Она улыбнулась. Как я тосковал по этой улыбке, даже если не видел ее всего несколько дней; даже если не видел ее несколько минут.

— К слову о Кухне. Мне пора идти. Я сказала дяде, что иду в библиотеку, а сейчас она уже закрыта.

Сидя за кухонным столом, я притянул ее к себе на колени. Мне с трудом удавалось не прикасаться к ней каждую секунду, раз уж у меня вновь появилась эта возможность. Я постоянно находил предлог то, чтобы пощекотать ее, то, чтобы коснуться ее волос, рук, коленей. Притяжение между нами было магнетическим. Она прижалась к моей груди, и мы оба сидели обнявшись, пока я не услышал чьи-то шаги наверху. Лена вскочила с моих коленей, как испуганная кошка.

— Не пугайся, это мой отец. Он всего лишь принимает душ. Это единственное время, когда он покидает свой кабинет.

— Ему стало хуже, так ведь? — она взяла меня за руку. Мы оба знали, что на самом деле это не было вопросом.

— Отец не был таким, пока не умерла мама. После этого он просто выпал из жизни.

Мне не нужно было рассказывать ей все остальное. Она не раз слышала это в моих мыслях. О том, как умерла моя мама, и мы прекратили готовить жареные помидоры, потеряли частички макета рождественского города; и что она уже никогда не сможет поспорить с миссис Линкольн, и что ничего больше не будет как прежде.

— Мне жаль.

— Я знаю.

— Ты поэтому ходил в библиотеку сегодня? Искать напоминания о маме?

Я посмотрел на Лену. Убирая волосы с ее лица, я кивнул, вытаскивая веточку розмарина из кармана, и осторожно выкладывая ее на стол.

— Пойдем. Хочу кое-что тебе показать.

Я поднял ее со стула и взял за руку. Мы прошлепали по старому деревянному полу в наших мокрых носках и остановились у двери в кабинет. Я взглянул на ступеньки, ведущие в спальню моего отца. Я еще даже не слышал, чтобы текла вода — у нас огромный запас времени. Я попытался повернуть дверную ручку.

— Заперто, — нахмурилась Лена. — У тебя есть ключ?

— Погоди, смотри.

Мы стояли, уставившись на дверь. Я чувствовал себя очень глупо, просто стоя возле двери, и Лена, наверное, тоже, потому что она начала хихикать. Но, когда я уже готов был расхохотаться, дверь начала открываться сама. Лена смеяться тут же перестала.

Это не заклинание. Я бы его почувствовала.

Похоже, мне предлагают войти или нам предлагают.

Я отступил назад, и дверь снова сама захлопнулась. Лена вытянула вперед руку, словно собиралась использовать свои силы, чтобы открыть эту дверь для меня. Я нежно коснулся ее спины.

— Ли, мне кажется, что я должен сделать это.

Я снова прикоснулся к дверной ручке. Замок щелкнул, дверь распахнулась, и я впервые за все эти годы вошел в кабинет. Это по-прежнему было темным и пугающим местом. Картина, закрытая тканью, все еще висела над полинявшей софой. Резной стол отца из красного дерева, стоявший у окна, был завален листами его последнего романа; листы бумаги лежали на компьютере, на стуле и аккуратными стопками были разложены даже на персидском ковре.

— Ничего не трогай. Он заметит.

Лена присела на корточки и принялась разглядывать ближайшую стопку листов. Затем она вытащила один лист и включила медную настольную лампу.

— Итан.

— Не включай свет. Я не хочу, чтобы он пришел сюда и накинулся на нас. Он убьет меня, если узнает, что мы были здесь. Все, что его волнует — это его книга.

Она молча протянула мне лист бумаги. Я взял его. Весь лист был исписан каракулями. Не коряво наспех написанными словами, а просто каракулями. Я схватил пачку бумаги, лежавшую ближе всего ко мне. Все листы были изрисованы волнистыми линиями, странными фигурами и каракулями. Я поднял листок с пола — ничего, кроме ровных рядов из мелких кружочков. Я кинулся к грудам бумаги на его столе и на полу. Лишь огромное количество листов бумаги с каракулями и странными фигурками на них. И ни единого слова.

Тогда я все понял. Не было никакой книги.

И мой отец не был писателем. Он даже не был вампиром.

Он был сумасшедшим.

Я упал на колени, уронив руки. Меня тошнило. Я должен был догадаться, что этим все закончится. Лена погладила меня по спине.

Все в порядке. У него сейчас просто тяжелые времена. Он вернется к тебе.

Нет. Он ушел. Она ушла, и теперь я теряю и его.

Что же мой отец делал все то время, пока избегал меня? В чем был смысл спать днем и работать всю ночь, если на самом деле нет никакой работы над великим американским романом? Если вырисовываешь лишь ряды и ряды кружочков? Чтобы избежать встречи со своим единственным ребенком? Знала ли об этом Амма? Неужто все были в курсе, кроме меня?

В этом нет твоей вины. Не вини себя.

Но я себя не контролировал. Во мне кипела ярость, я столкнул его ноутбук на пол, сметая со стола листы бумаги. Я столкнул медную лампу, и, даже не думая, сдернул ткань с картины над диваном. Картина, падая на пол, зацепила нижнюю книжную полку. Книги рухнули на пол, раскрываясь от удара.

— Посмотри на картину, — она ровно положила ее на книгах, лежащих на полу.

На картине был нарисован я.

Я, но только в форме солдата Конфедерации в 1865 году. Но это был я, вне всякого сомнения.