— Впрочем, разве можно как подобает напиться этим их кьянти? — уныло продолжал первый. — Разбухаешь, как бурдюк, а толку — тьфу. Эх, то ли дело — нашего бы зелена вина! Как думаешь, на корабле еще осталось?

— А как же — два бочонка. И столько же старой медовухи, — отозвался юноша. — Но это не про тебя, голубчик Васятка. Не про тебя, рук не тяни, губ не раскатывай!

Тот, кого назвали Васяткою, хоть он и был на две головы выше и в два раза шире сотоварища, обиженно, по-детски засопел и пробормотал:

— Одному я диву даюсь, Прошка. Отчего это братуха тебе такую волю дает? Он ведь старший, так? Старший, храбрый, как сто чертей… Отчего же ты всеми делами заправляешь? И деньгам счет ведешь, и все такое?

— А я умный! — без тени самодовольства отозвался Прошка. — Знаешь, как говорят? «Ищи храброго в тюрьме, а умного в лавке». Братухе моему волю дай — он ого-го чего натворит! На плахе голову сложит, не то что за решетку попадет. Должен же его кто-то на ум наставлять, покуда батюшка домой не воротится! Мне тятенька так и говорил: «Остерегай, Прокопий, брата и давай ему око-рот».

— Про-ко-пий… — издевательски протянул Васятка. — Фу-ты ну-ты! Прокопий в землю вкопан! Не, мне боле нравится Прошка. Прошка, лезь в лукошко!

— А вот скажу братухе, каков ты со мной, — будешь знать! — уже совсем другим, мальчишеским, обиженным голосом огрызнулся юноша. — Да, Прокопий! И не смей меня больше Прошкою звать!

— А ну тихо! — вдруг насторожился Васятка. — Слышишь?

— И не командуй! Ишь, раскомандовался тут! — продолжал нюнить Прокопий. — Сам знаю, когда тихо, когда громко говорить.

— Да умолкни, замятия! — цыкнул Васятка. — Дай послушать! Зовет кто-то, плачет, или мерещится?

— А хоть бы и не мерещилось — тебе что? — не унимался Прокопий. — Мы здесь люди пришлые, наше дело сторона.

— Баба никак плачет? — пробормотал Васятка, безуспешно вглядываясь в благоуханную тьму. — Ей-богу, причитает! Или поет?

— Не наслушался еще здешних соловушек? — зевнул Прокопий. — Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, коли замешкаемся.

— Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? — на пределе возмущения воззвал Васятка. — Наша песня-то… русская!

Прокопий, готовый разразиться новой отповедью, осекся, замер, и в тишине, наступившей после того, как утихли его назидательные речения, вполне отчетливо послышался слабый женский голос, отрывисто, бессмысленно выпевавший:

Баю-баюшки-баю,

Баю Дашеньку мою!

Ходит Сон под окон,

Да Дрема — возле дома!

Приятели переглянулись. Чудилось, оба смотрелись в некое двустороннее зеркало: у обоих глаза вылуплены, брови взлетели, рты разинуты. Вот уж чего никак нельзя было ожидать! Русская колыбельная в самой середке какой-то там богом забытой Венеции… Да мыслимо ли? Не морок ли морочит? Не леший ли тутошний балует, выводя задыхающимся, прерывистым голоском:

Как у Даши колыбель

Во высоком терему,

Во высоком терему

Да на тонком очепу.

Васятка и Прокопий враз сотворили крестное знамение, однако морок не унялся, бормотал:

Кольца-пробойца серебряные,

Положочек золотой камки…

— Вот что, Прошка, — шепнул Васятка. — Ты погоди тут, а я погляжу, что там и как.

— Не надо! — зашипел Прокопий сердито. — Случись что с тобой, я без тебя дорогу к лодке не сыщу!

— Сыщешь, куда денешься! — хмыкнул Васятка. — А нет, стало быть, не такой уж ты умный, как тебе кажется!

И он канул во тьму.

Прокопий на всякий случай еще раз перекрестился. Он то топтался на месте, то совался в одуряюще пахнущие розовые кусты, намереваясь догнать Васятку, однако тут же шарахался назад — и вновь переминался на месте. не зная, как быть. Никаких голосов он больше не слышал, однако вдруг в зарослях что-то угрожающе затрещало, словно сквозь них ломился матерый медведище. Про копий метнулся было прочь, да ноги засеклись, не послушались. Он стал столбом, готовясь к лютой погибели, и только и смог, что заслонился руками, когда из тьмы на него вдруг вылезло бесформенное чудище о двух головах, бормочущее жалобным голоском:

В изголовье — куны,

А в ногах — соболи:

Соболи убают,

Куны усыпят…

— О господи! — выдохнул Прокопий, при блеклом лунном свете разглядев, что это не двухголовое чудище, а просто человек, несущий на руках другого. — Ты, Васятка?

— Я, кто ж другой? — буркнул тот. — Погляди, кого я нашел!

Прокопий опасливо вытянул шею, заглянул в кольцо рук, которыми Васятка заботливо окружал свою ношу, — и язык присох у него к гортани при виде нагой женской груди, выступавшей сквозь лохмотья рубахи.