Шрифт:
Стоит ли удивляться, уважаемые, ежели я вам скажу, что один мой знакомый, язви его в печенку, привез с фронта пулемет?
Жаль, нет здесь никого из Дольних Краловиц — тамошние этого Ярку Шотолу знают как облупленного.
Выучился-то он на парикмахера, да после оставил ремесло — больше любил читать книжки про индейцев да романы с продолжением в «Политичке», потом болел золотухой, а перед самой войной служил у дяди своего — возил телят в город, на бойню.
К порядочной работе по крестьянству он был неспособен, трясучка у него была и ноги тощие, как у цапли, да еще платфус — плоскостопие. Вот и взяли его в обоз.
Везучий!
Во вторник, за неделю до храмового праздника, говорит ему тетка:
— Ярка, не заколешь ли нам борова, чтобы не звать этого пьяницу Йеремиаша?
— А то как же, тетушка! Ничего ему не говорите, я обделаю это дельце по-солдатски, как на фронте.
Должен вам сказать, уважаемые, что когда у нас в каком доме колют свинью, полдеревни сбегается помогать. Каждый надеется, не перепадет ли и ему за старания да за помощь ушко, пятачок или хоть из потрохов что, а то и шапка фаршу…
Народу набьется полный двор, и всяк с приветствием««Бог в помощь, мамаша! Бог в помощь, папаша!», «Как поживаете? Как делишки?»
Недруги — и те придут, помирятся, школяры соберутся. Однажды пан учитель даже речь против этого держал. «Негоже, — говорит, — чтобы дети смотрели, как спаривают или убивают животных».
Ну вот, дядя и еще пятеро соседей вытащили из хлевушка борова весом эдак центнера в два. Ярка вынес из риги свой пулемет, растянул треногу, под каждую опору подложил по кирпичу, детишек отогнал прочь, чтобы чего не сломали, лег на живот, прищурился, навел мушку, выкрикнул что-то, нажал на гашетку — и пошел строчить, аж ствол задымился.
Испугался боров, вскочил, с перепугу набок завалился, потом снова встал — понял к великой своей радости, что этот дикий грохот, огонь и дым вреда ему не причинят, патроны-то у Ярки были холостые, учебные, с красными головками! Глядит хряк по сторонам: что за суматоха? Зубы скалит. А когда грохот ему порядком поднадоел, преспокойно стал рыться в навозе, да еще похрюкивал от удовольствия.
Опустился я около Ярки на колени и ору ему в ухо:
— Есть у тебя мозги, Ярка, или вовсе нету у тебя мозгов? Опомнись!
Дядюшка Яркин озлился на свою жену, кричит ей что-то, руками машет, дети дрожат от страху, соседи рады бы перекинуться словечком, да разве в этаком адском грохоте что услышишь… Только друг дружке на Ярку показывают, а подступиться к нему никто не хочет, боятся. Водит он дулом туда-сюда, жмет на гашетку, ствол раскалился, пустые патроны так один за одним и вылетывают… Видно, разум потерял парень! Лежит весь в каком-то зеленом дыму, дергается и орет:
— Хабахт!.. Фойер!.. Генералшарж… [78] Валяй его… валяй… Ура!.. Наша взяла…
78
Внимание… огонь… генерал-начальник… (искаж. нем.).
Только теперь до меня дошло: да ведь он хочет показать родной своей деревне, что за штука настоящий бой и что при этом человек переживает. Не иначе нахвастал всем, — мол, в стольких сражениях побывал, а те как же! Да только неправильно он показывал — уж я-то знаю, я служил в полевой пекарне. Раз обстреляли нас итальянцы, мы даже хлеб перестали печь и отъехали за холм.
Тетушка положила конец сражению — ушатом воды охладила раскаленное дуло пулемета, а заодно и Яркину голову. Да он и тут не опомнился: от возбуждения хватила его падучая, — еле разжали кулаки.
Дядюшка дубинкой отогнал детвору и запер ворота.
Ярку мы за руки, за ноги внесли в дом, положили ему на голову мокрую тряпку.
Вечером пришел резник Йеремиаш, пьяный вдрызг — а то как же!
Стукнул борова топориком промеж ушей, а потом цельный вечер околачивался у плиты и заводил с женщинами дурацкие разговоры.
То и дело бегали в трактир за новым жбаном пива, он пил, набивал колбасы и убеждал меня, будто вся причина Яркиной болезни в ногах — они у него негодящие, слабые.
В ногах ли причина или в чем другом — про то я и сам не знаю…
Воскресная драма в одном действии
Место действия
Над госпитальными бараками, уходящими куда-то в бесконечность, — ослепительно белое летнее небо.
С крыш падают черные блестящие капли дегтя.
Поднимаясь ввысь, перегретый воздух колеблет очертания кирпичных труб и телеграфных столбов.
В низкие фундаменты крытых толем построек судорожно вцепились полузасыпанные песком, увядшие усики бобов.