Шрифт:
Многие другие стихи Бодлера, например «Падаль», коробят общественную нравственность. Некоторые ("Украшенья") недопустимо сексуальны для той эпохи.
Причем интересны не столько психологические мотивы Бодлера, толкающие его лично на вполне сознательный эпатаж и провокации на поле общественного мнения. Важно то, что его стихи читали, т. е., говоря современным языком — у продукции появился значимый потребитель, прохристианская литературная (культурная) основа перестала быть монопольной.
Можно упомянуть еще много менее известных авторов: К.Случевский ("Мефистофель в пространствах"), А.Чижевский ("Одиночество")…
Сатана начинал мыслиться в роли двигателя прогресса, скептического (nota bene!) начала, побуждающего человека творить и познавать, бунтаря против консерватизма и тирании, существующего порядка, серой стадности.
Сатане — славословье!О бунтарь непреклонный,О победная силаМысли освобожденной!Вдаль стремится, как буря,Как гигант-победитель.Это он, о народы,Он, великий воитель!Джозуэ Кардуччи, "К Сатане", 1863Кроме того, начала появляться литература, которую вполне можно назвать сатанинской, хотя в ней и не содержится его имени напрямую — скажем, знаменитые "Песни Мальдорора", написанные графом Лотреамоном, произведения Лавкрафта и так далее. Прекрасным примером служит последнее путешествие Гулливера, описанное Джонатаном Свифтом: люди (йеху) по сравнению с гуигнгмами вызывают лишь отвращение, причем автор тщательно и последовательно проводит параллели с йеху так называемого "цивилизованного общества", современного ему, и понятен в связи с этим ужас Гулливера, понявшего это соответствие, и его судьба по возвращению на родину.
А к концу XX столетия, когда сатанизм легализовался и стал наращивать обороты, появилась литература, в том числе и поэзия, созданная теми, кто открыто стоит на этой точке зрения.
Что интересно, и сейчас далеко не все произведения, которые являются вполне сатанинскими по сути, написаны сатанистами. В качестве примера можно привести замечательный рассказ С. Логинова "Живые души".
… - Во всяком случае, сотворив сущее, бог немедля раскаялся в содеянном и принялся его уничтожать. Так что, смею вас уверить, Армагеддон уже давно начался. И страшный суд тоже начался в момент сотворения. Вернее, всем нам уже вынесен приговор. Все сущее, людей и нелюдей, разумных и безмысленных, живых и неживых, грешников и праведников, ожидает одна судьба. Все мы должны воссоединиться в господе, всех и вся он собирается сожрать с потрохами и дерьмом, чтобы вернуть себе былое всемогущество.
— Вполне понятное желание, — заметил Егор. — Ну а вы, в таком случае, чем заняты? Из ваших слов я понял, что господства над миром вам не видать, так чего ради вы занимаетесь вот этой коммерческой деятельностью? — Егор широким жестом обвёл уютный интерьер.
— Помилуйте, какое господство, зачем оно? Мы всего лишь хотим жить. […] Сама материя, вещный мир сопротивляется разрушению, и именно туда направлены основные силы бога. Впрочем, до сих пор бывший творец не выходил за рамки законов природы, сложившихся в миг творения. Когда это произойдет — нам придется выступать немедленно. Вот для этой битвы мы и вербуем себе сторонников.
— А душа того, кто пошёл на сотрудничество с вами, значит, воскресает для новой жизни?
— Я не стану врать, я уже сказал, что человек смертен и живет только здесь. Душа — это тот запас силы, который человек собрал за свою земную жизнь. После воскрешения человек уже ничего не приобретает. А после Армагеддона те люди, что выживут, не смогут даже толком порадоваться своей победе. […] То же самое можно сказать и о нас. Те из нас, кто уже умер или умрет, не дождавшись апокалипсиса, воскреснут для последней битвы, но после нее исчезнут окончательно. Конечно, не бесследно, ведь в случае нашей победы останется живой мир.
— Но зато погибнет живой господь, этот мир создавший, — объективности ради напомнил Егор.
— Конечно. Но здесь уже ничего не поделаешь, каждый борется за то, что ближе и родней ему. […]
— Большое спасибо, вы рассказали удивительно интересные вещи. Мне искренне жаль, что я ничем не могу помочь вам. Поймите и вы меня, я не осуждаю тех, кто закладывает душу ради счастья близких, но я одинок и потому душой торговать не стану. […]
Егор повернулся, чтобы закрыть дверь и уже через порог сказал ждущему дьяволу:
— Я не верю ни единому вашему слову. Но если вдруг… чем черт не шутит… если вдруг битва, о которой вы рассказывали, все же состоится, то не забудьте прислать мне повестку. Я пойду добровольцем.
Более того, совершенно не обязательно описывать в литературном произведении что-либо, напрямую относящееся к сатанизму — скажем, роман Булгакова "Собачье сердце" более соответствует сатанинскому мировоззрению, чем его же "Мастер и Маргарита". Суть не в словах, а в образах. И профессор Преображенский, несмотря на несоответствие "типичному сатанисту [164] " — поступает как сатанист практически во всех случаях, описанных в романе, исключая только интеллигентское непротивленчество.
164
Имеется ввиду внешний облик, созданный СМИ и иже с ними. Разумеется, «типичным» сатанист быть не может — индивидуализм никоим образом не состыкуется с какой-либо типичностью.
Появились другие произведения искусства, напрямую или косвенно относящиеся к сатанизму (скажем, картины Гигера, Абрахамсона), кинофильмы, как халтурные, так и настоящие произведения искусства, начиная с классического "Ребенка Розмари" Поланского, который, как писал ЛаВей, послужил для CoS прекрасной рекламой, [165] разрушив чел-овеческие стереотипы о сатанистах.
Следует заметить, что нельзя путать образ Сатаны и обычной "нечистой силы" в народном понимании. Хорошей иллюстрацией служат произведения Гоголя, описывавшего чертей как нечто вульгарное и низменное, а главное — чел-овеческое. Как отмечал Д. Мережковский: "Гоголь первым увидел черта без маски, увидел его настоящее лицо, страшное не своей необычностью, а обычностью, паскудством; первый понял, что лицо черта является не чужим, странным, фантастическим, а знакомым, вообще реальным "человеческим, слишком человеческим" лицом, лицом толпы" в ее "бессмертной вульгарности". В народном фольклоре черт может быть обычным паскудником; но это восприятие не имеет отношения к образу Сатаны, который а-человечен. [166]
165
Другой вопрос, что сатанизм рекламировать не стоит: он никогда не предназначался для массового сознания, а реклама ведет к таким эксцессам, как возникновение моды на сатанизм среди экзальтированной части толпы, когда каждый подросток, нацепивший на себя три-четыре пентаграммы и научившийся произносить "Ave Satanas!" без ошибок, уже считает себя соответственно трижды-четырежды сатанистом. Иллюстрация моды: кто-либо в состоянии объяснить, зачем создатели игры Quake сделали артефактом неуязвимости именно сатанинскую пентаграмму, при этом специально заявив, что не являются сатанистами? Впрочем, так называемые «подсатанники» — те, которые в поисках готового мировоззрения обнаруживают сатанизм и он им нравится втой мере, в какой они способны его воспринять, также симпатии не вызывают.
166
Предвидя возражение "Ага, вам такие черты не нравятся, вот вы их в архетип и не вводите!", поясняем: мы исследуем и раскрывам архетип именно Сатаны, а не мелкой нечистой силы. Наглядно принципиальную разницу можно проиллюстрировать на простейшем примере: чертям и прочей мелочи гордость не свойственна, в отличие от.
Аналогичной ошибкой является проекция на инфернальные образы все того же "чел-овеческого, слишком чел-овеческого". Вспомним лермонтовского Демона:
Ничтожной властвуя землей,Он сеял зло без наслажденья,Нигде искусству своемуОн не встречал сопротивленья —И зло наскучило ему.Демон, в неизбывном отчаянии бороздящий просторы Вселенной, — фигура, несомненно, трагическая, но имеющая к архетипу Сатаны весьма косвенное отношение. Романтическая тоска Сатане не присуща. Тот, кто привык творить — тосковать не будет.
В творчестве литераторов-романтиков демоническая суть неразрывно связана со смертью, с дыханием бездны, Хаоса. И это верно, но метафизически — смерть в отношении к Сатане должно рассматривать как уничтожение старой сущности и рождение новой; смерть — это танец Шивы, а не гниение плоти и не стабилизация yuch в вечно-блаженном состоянии бессознательной эйфории.
Романтиков же подводит чел-овеческое восприятие. Итогом демонического развития им видится остановка. Этот мотив остановки звучит во всех «страшных» произведениях романтизма (см., к примеру: «Манфред» и «Тьма» Байрона). Именно в остановке в конечной мере и кроется исток ужаса; но этот ужас — следствие неспособности проникнуть сквозь барьер, отделяющий антропоцентрическое восприятие от сущности Вселенной — см. цитату из рассказа "Патрон Доктора Фауста или Черное смещение" далее на стр. 111. Дьявол у романтиков — это метафора пустоты, небытия и одновременно символ переходящей в бунт тоски по жизни иной, нездешней; то есть — чувствуется чел-овеческая неполноценность, но нет сил от нее оторваться…