Противоречия: Собрание стихотворений
вернуться

Лозина-Лозинский Алексей Константинович
Шрифт:

СУЛАМИТА

Оглянись, оглянись Суламита,

и мы посмотрим на тебя…

Соломон. Песнь песней

ИДЕАЛ

Я знаю женщину и родину, которым Я посвятил себя как молодой монах. Как странно, никогда я их не встретил взором! Но как я их познал в готических лесах Пред морем северным, спокойным мельхиором… И коммендацию я им принес в мечтах. О, родина души! Там кипарисы-йоги, Благочестивые и черные, ведут В зловеще-белые, прохладные чертоги, И гобелэном тень упала на дороги… Там маки страстные болезненно цветут, Там ряд могильных плит, углы их четко строги, Бамбук, и эвкалипт, и зной, и тишь… Ах, тут Вассалы Сатаны псалмы любви поют, Иль, может быть, устав творить Добро и Суд, На оргиях грустят, развратничая, боги… И здесь… и здесь – она. Но как она ужасна На том, что правильно, печально и прекрасно! Стоит на мраморе худа, мала, черна, С искривленным лицом прелестная она И чистит апельсин, и в смехе отчеканен Стальной и наглый бунт бесстыднейшего дна… В ней дерзко человек осмеян и изранен, В ней Саломея есть, Сафо, Кармен, Нана, А рядом с ней стоит, как сплин и глубина, Как изваяние, и угловат, и странен, В костюме клетчатом ужасный англичанин! Зной. Кипарисы. Даль. И воздух чуть туманен… О, родина моя, где в траурные краски Закутались, как в газ, уродливые маски!

«Она любила? Да. И даже очень много…»

Она любила? Да. И даже очень много. В альбоме бабушки французские стихи, И перекатный гром, как гулкий грохот Бога, И в тяжких словарях сухие лепестки; Оркестр часовщика, спешащий, стоголосый, Как общество людей или пчелиный рой, И те неловкие, угрюмые вопросы, Что порождаются живущими душой; Святого черного над чистою постелью, И шелесты без слов чуть уловимых дум, Бестрепетный закат, положенный пастелью, Духи Rue de la Paix, и раковины шум… Ее душа была совсем сентиментальной? Нет, вовсе, вовсе нет! Скорее ледяной, Пустой и смелою и даже не печальной… Ее душа была вдовой.

«Как мрамор, женщина застыла утомленно…»

Как мрамор, женщина застыла утомленно, Замученное мной, другое существо… И полный, полный мрак… Как пусто, как бездонно! И как монахиня, как мертвая Мадонна, К ней роза белая упала на плечо… А на ковре лежат бессильными телами, Как убиенные, рубашка, юбка, шелк… Она вцеплялась в них отчаянно руками, А я в них путался дрожащими когтями, Сверкая парой глаз в проклятой тьме, как волк. Застыла на лице гримаса отвращенья; Как плеть покорная, висит ее рука… Не знаю, кто она… Но каждое мгновенье Терзает что-то мозг, что было преступленье, Что эта голая жалка и далека… О, я молчу, как смерть! Мне странны ледяные Ее колени, стан, чуть дышащая грудь… Мы змеи мертвые! Мы с ней глухонемые!.. И так же, как и мы, таинственно чужие В окно глядят миры – Луна и Млечный Путь. Жесток, как манекэн, холодный, истомленный, И жажда гибели, и истин, и глубин, Я листья розы рву… покойницы… Мадонны… И погружаюсь в тьму, и чую мрак бездонный, Стремглавный бег минут и то, что я один.

CHIMERISANDO

Я в шахматы играл с одним евреем, странно Напоминавшим мне рисунки древних Фив, Когда мечтательно, печально, бездыханно Упала на доску, фигуры повалив, Разбившись о стекло сквозной беседки парка, Миниатюрная, пернатая дикарка. Ах, труп был женственным и полным тихой муки, Как неоконченный, прозрачнейший сонет, Как та, которую замучил я от скуки И о которой я грустил так много лет… Я гладил теплый труп, старался делать больно, Но, нет, она была безмолвна и безвольна!.. А на доске меж тем, среди фигур узорных, Как та, другая, та, которую люблю Я до сих пор еще, шла королева черных, Стройна, черства, мертва, к тупому королю, И странный мой партнер вдруг стал эмблемой Рока, А всё вокруг меня спокойно и жестоко.

«Я знаю, я умру, когда мои желанья…»

Folle! D'amore tentai la via,

Amai con tutta l'anima mia,

Per lunghe notti cupo vegliai,

Piansi, pregai…

L. Stecchetti

Я знаю, я умру, когда мои желанья Добьются своего. Мои желанья – ты. Ты – гордость и печаль, чужое мне созданье… О, как лелеял я гниющие мечты: Твой аромат, твой стыд, безвольность наготы, Развратный, властный жест, молящие черты… Но я сойду с ума от вопля обладанья… Молчи, молчи, молчи, не прерывай рыданья! В теченьи долгих лет, как паука тенета, Всё, что имею я, стремилось к одному – Прижать твой гибкий стан так грубо к своему И вырвать слабый стон, как выпить мед из сота. Ты, ты… изящная… вся мокрая от пота… Вся распаленная… Я захочу – возьму! И я, измяв тебя, с восторгом идиота Я буду тихо выть в ласкающую тьму… Но даже если я наутро встану чище, Моложе и светлей от общей муки с ней, То, сломанный, как трость, ведь я спрошу у дней, У этих новых дней великой, новой пищи! Что дальше? Что теперь? Я обладаю ей, Но я ее любил на брошенном кладбище, Сбирая надписи кладбищенских камней… Я, мильонер вчера, я выиграл и… я нищий? А если в этот мозг, упрямый, как мое, Всегда единое, жестокое стремленье В холодном, мыслящем, брезгливом утомленьи, Как змеи, проскользнут печаль и сожаленье И станет мне смешно волнение мое? О, я умру тогда! Ведь это было всё, Что ты могла мне дать! Обычное питье… И я… я кинул жизнь… мгновению презренья?!.

«Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды…»

Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды, Повечеревшее, огромное окно… Неугомонное гремело где-то дно Большого города, где жили миллиарды Безмолвных, фосфорных, недвижимых огней, Блуждали по стенам метания свечей, И тени Рембрандта и призраки Мерлина… О, я тогда стоял невольно на меже Большой любви к тебе, Лизетта Беранже, Мальчишка, нигилист, кокетка, Коломбина, Но вспомнить я не мог, где я про нас читал? И черт хихикнул мне, что в чем-то я солгал.

«Над трупом прадеда колдует троглодит…»

О нерассчетливый! Убить

Любовь ты смог.

Но в доме, где мертвец, не жить

Без злых тревог.

Т. Ефименко, «Жадное сердце»

Над трупом прадеда колдует троглодит, Виденье Нитокрис над пирамидой бродит, Над самой тягостной из древних пирамид, Гамлета чуткий дух на кладбище приводит, Преступник, говорят, всегда потом приходит Туда, где вялый труп был ночью им зарыт… Ах, труп для наших душ – властительный магнит! Я, погруженный в транс, медлительный, громоздкий, Как мысли старого и кравшего в аду, Вбирая мир с трудом, как скучные наброски Чего-то должного, настойчиво иду Туда, где высятся японские киоски (И на одном из них безвкусный какаду), К совсем заглохшему, старинному пруду. Есть лебеди в пруду, как черные загадки, Точено-стройные, с изгибом хищных шей… Так гордо в трауре молчат аристократки… Так могут сфинксы быть пленительны и гадки!.. Здесь некогда бродил и говорил я с ней, С ней, ясноглазою, тончайшей из людей… Она боялась снов и черных лебедей…

«О, не было ль в одной из самых темных комнат…»

О, не было ль в одной из самых темных комнат Исчезнувших веков – не комнаты ль века? – В одной из тех, что никогда не вспомнят Преданье, знание, искусство и тоска, Таких обычаев, свирепых и спокойных, Чтоб гордые юнцы, любить не захотев, Уничтожали бы своих любимых – знойных, Глядящих пристально и молчаливых дев? О, это надо так, мудрейшие, так надо! Жестокости к любви! И недоверья к ней! Там, где-нибудь в стране Шумера и Аккада, Где храмы, ночь, тростник, воззрения людей, И эта клинопись на глиняных таблетках, Всё превращалось в стиль, приобретая смысл Зодиакального, предсказанного в метках, Изображающих ряды безвестных числ – Быть может, юноши с суровой верой в фатум, С чертами идольских и всепознавших лиц Ножи вонзали в грудь любовницам проклятым И после десять дней в пыли лежали ниц. И это правильно! Оно несносно, знанье, Чутье без отдыха к другому «я» в тиши! Безумна глубь сердец! Неслыханно страданье Жить в черной пропасти чужой, живой души!