Противоречия: Собрание стихотворений
вернуться

Лозина-Лозинский Алексей Константинович
Шрифт:

«Была пора, когда я грезил так…»

Была пора, когда я грезил так: Я буду плыть, задумчивый и чистый, И в море я найду святой архипелаг, Таинственный, гранитный и душистый. Как Песней Песни там я возложу на мхи Древнейших алтарей, на ласковые скалы — Печаль, искания, и слезы, и грехи, Куллерво-пастуха из гимнов Калевалы. С душою викинга, с судьбой жестокой серва, Угрюмый сирота в тоскующих мечтах, Я буду там, как ты, Куллерво, сын Калерво, На тех отшельничьих, лесистых островах. И я был полон грез и чутких суеверий, Как волхв и как моряк, и я сжимал штурвал Моей красавицы, моей Mari-Valeri, И «wenda» в реве волн звенело, как металл. Но то прошло. И ворона накликав, Когда я голубя манил из облаков, Я вновь живу среди несносных криков Всегда бунтующих рабов…

«Эй, брат, смениться б недурно!..»

«Эй, брат, смениться б недурно! Слышь! я устал за рулем…» Вышел на палубу. Бурно. Крэн. Бейдевиндом идем. Взоры впиваются жадно В море и чуешь одно – Как оно, море, громадно, Как равнодушно оно… Друг уступает мне место С парой отрывистых слов: «К весту на румб от норд-веста. Делаем восемь узлов».

«Ветер умер. Немного побродит…»

Ветер умер. Немного побродит И опять тишины полоса… На девичью одежду походят В складках свисшие вниз паруса. Неподвижны лазурные дали, Уж давно не видать берегов; Солнце в перистой, легкой вуали Утомленных жарой облаков. Я ловлю в их случайном изломе То головку, то льва, то мечи… Как я рад отдаваться истоме И сказать своей мысли: молчи. Я устал от бесплодных вопросов, Я устал понимать… Я — гляжу. На обветренных лицах матросов То же самое я нахожу. Вижу шкер отдаленную груду, Их лиловый, зазубренный край… Этот остров, обрубленный к Sud’y, Будто горб… Или… как каравай!.. А вот эти поменьше, как ломти!.. Нет, смешны и неточны слова… Если ветер проснется, пойдемте На далекие те острова?

«В койке лежу я угрюмо…»

В койке лежу я угрюмо, И тишина, тишина… Снизу о дерево трюма Тяжко шибает волна. Где-то ритмично качает Снасть отвинтившийся блок, Мерно идет, проплывает Кверху и вниз потолок. Ах, это вся Неизбежность В ритмах тяжелых живет! О монотонность, о нежность, Времени медленный счет!

«Я шел на рассвете по вереску лиловой…»

Я на рассвете шел по вереску лиловой, Причудливой горой, казавшейся мне новой. Утро было прозрачным и ласковым сном. И на мгновение за серыми камнями Я видел девочку с покорными глазами, Торопливую, с бледным и узким лицом… Я часто думаю с бездонною тоскою, Что я уж потерял познание душою… Что живу я насмешливым, скучным умом… И голубой рассвет меня гнетет ночами… И эта девочка с покорными глазами… Торопливая, с бледным и узким лицом…

«Издали казался он лиловым…»

Издали казался он лиловым, Призрачным и легким, тот гранит, Созданным лишь мыслью или словом; Рядом же он выглядел суровым, Черный и огромный. И молчит. Весь в морщинах трещин, каменных извилин, Будто зная что-то, что дает презренье, Он стоял насмешлив, одинок и силен, Глядя вниз на море, на его волненье. Чайки длиннокрылые любили Тяжкого отшельника покой, Стаями над скалами кружили Множеством рассыпавшейся пыли, В воздухе подвижной белизной. А бурун, тревожен, говорлив и волен, С гребнем бесконечным белой-белой пены, Недоволен чем-то, вечно недоволен, Окружал, как пояс, каменные стены. К морю величаво опускались Мощными уступами верхи; Каменные кресла разбросались, Всюду изумрудные цеплялись Мягкие, ласкающие мхи. Мхи сиденья кресел бархатом заткали И прошили мохом серым, волокнистым, Здесь сидишь и чуешь, как чаруют дали, И приходят мысли о большом, о чистом… Острова изломанные горы Хвойными лесами поросли. Были серебристые озера, Полные святыни и простора, Брошены в трущобах, как рубли; Засмеявшиеся ярко между веток В самой-самой чаще солнечные блики… Шумы сосен, купы елок-однолеток, Сырость, тишь и строгость, запах земляники… Пахнущие хвоей извивались Тайные тропинки по лесам, Вдруг, ошеломляя, открывались Дальние просторы и скрывались С новым поворотом, где-то там… А на горном шпице был дольмэн старинный. Кто упорно мыслил, кто здесь пел молитвы? Скальды иль шаманы? Дети леса – финны? Викинги-бродяги, ищущие битвы? Кажется, что остров заколдован: Мимо проплывая, моряки К каменным, обрывистым основам С ласково неверующим словом В море побросают пятаки. Если ж, бросив, слышат близко голос птичий, Значит, есть опасность мели, бурь, туманов… Сколько лет живет он, тот морской обычай Странствующих в море хмурых капитанов? Хижины у тихого залива Сгрудились по отмели кругом. Жители их были молчаливы, Тяжки, коренасты, некрасивы; Вечно пахли рыбой, табаком… Мудрую хранили тишь и безмятежность Стариков глубоких выцветшие лики. Рано узнавали здесь покой, безбрежность И жестокость моря, что уносит крики. Что-то безразличное осталось В взглядах их, испытанных борьбой. Библия в селеньи почиталась, Вечером за трапезой читалась Девушкой с белесою косой, Той, которой ночью что-то рассказали Колокольцы стада в тишине предгорий, Что выходит к морю посмотреть на дали Часто-часто в бурю, – нет ли лодок в море? Жили и другие, о, другие, В чаще незатронутых лесов; Знавшие желания большие, Странные, ужасные, пустые, Грезы сумасшедших городов… Что в их прошлом было? Вера? Утомленье? Что их всех связало? Бог или безбожье? Это были люди, знавшие: мгновенье Не должно грязниться ни враждой, ни ложью. Бледные, с огромными тазами, Полными стыдливости и мук, Жили, заколдованные днями, С ласково-безмолвными устами Несколько людей и их подруг. Жили годы, годы, бросив все исканья, На громадном камне, брошенном средь моря, И сплелась меж ними чуткость пониманья Взоров, настроений, спрятанного горя. Слушайте меня. Вообразите Девушку, ребенка, мудреца, Каменные кресла на граните, Моха поразбросанные нити, Плещущие волны без конца… Медленный, как эпос, дальний шум раската Величавых сосен, голубые дали, Лица, складки, краски при лучах заката Или в предрассветной палевой вуали. Слушайте же! Жизнь моя разбилась, Дух мой был замучен и разбит… Сердце мое, сердце утомилось, Тяжкое, оно уже не билось, Пал я, обескрылен, на гранит. Всё, чем жил я прежде, было всё преступно, Видел я, что к смерти шла моя дорога, Знал я, что спасенье мне уж недоступно, Но я жил, бродил там, думал много-много…

«Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках…»

Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках, С моим веселым псом серьезно говоря, По разноцветности немого сентября, Среди больных тонов, то блекнущих, то резких… Меж облаков лежат лазоревые блески, Как окна терема подводного царя. И путь мой без конца. Но как кому, а мне так Ужасно нравится идти средь мхов и веток… Здесь жили Кривичи, а также Чудь и Мерь; В лосиной шкуре здесь мой самый древний предок, Шепча заклятия и радуясь, как зверь, Блуждал и слушал лес вот так, как я теперь. Я — вольный музыкант. За мной бежит в извивах Тот самый хвойный лес, зазубренная нить, Где должен серый волк народных сказок жить… Да, есть значительность в осенних переливах. А я? Я чужд всему. Я полон снов красивых. Вот вересковый холм. Взойти мне, может быть? С холма видна вся даль, лесистая бескрайность, Где клинья желтые врезаются берез, Простор, простор, простор и всё необычайность… Зачем живет лишай? Зачем живет мой пёс? Во мне лишь больше лжи и больше слов и слез, Но ведь мы все живем, как нам велит случайность…

«Закат багрит морское колыханье…»

Закат багрит морское колыханье. На белой отмели — сосновый редкий лес. Сосновый шум — далекое преданье… Был парус вдалеке. Теперь уже исчез. Как капуцин, стоит сплошной и темной Средь бледных вод скала. И четко-остр обрез. Даль стала там — и черной, и огромной, Там — нежно-палевой, задумчивой, больной… Приходит лечь волна на берег томно И чайки носятся над самою водой.