Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Страх и трепет, страх и трепет, страх…

Страх и трепет, страх и трепет, страх За того, кто дорог нам и мил. Странно жить, с улыбкой на устах, Среди белых, среди темных крыл. С самой жаркой, кровной стороны, Уязвимо-близкой, дорогой – Как мы жалки, не защищены, Что за счастье, вечный страх какой! Кто б ты ни был, знаешь, как я груб, Толстокож, привычен ко всему, Как хочу почувствовать за дуб, – Не за плющ, что вьется по нему. Но средь сучьев, листьев и ветвей, Потакая гибкому плющу, Не в своей я власти, а в твоей, Весь в твоей, ты видишь, трепещу! И задобрить пробую беду, И, пугаясь тени, как во сне, Сам ищу в потемках руку ту, Что из мрака тянется ко мне.

Что за радость — в обнимку с волной…

Что за радость — в обнимку с волной, Что за счастье — уткнувшись в кипящую гриву густую, Этот дивный изгиб то одной обвивая рукой, То над ним занося позлащенную солнцем другую, Что радость лежать, Что за счастье — ничком, в развороченной влаге покатой, Эту вогнутость глады, готовую выпуклой стать, Без единой морщины, и скомканной тут же, и смятой! Он еще это вспомнит, зарывшийся в воду пловец, Эта влажная прелесть пройдет у него перед взором Нежной ночью, построившей свой мотыльковый дворец С поцелуями и разговором, Он поймет, почему так шумит и томится волна, И на берег ночной набегает, И на что она ропщет и сетует так, не видна В темноте, и камнями скрипит, и песок загребает.

Морская тварь, трепЕща на песке…

Морская тварь, трепЕща на песке, В конвульсиях, сверкала и мертвела, И капелька на каждом волоске Дрожала… Кто ей дал такое тело Граненое, — спросить хотелось мне, – Скульптурное, хоть ставь сейчас на полку? Баюкать сокровенное на дне, Во тьме его лелеять втихомолку! Мерещился мне чуть ли не укор. Все таинства темны и целокупны. Готический припомнил я собор, Те статуи, что взгляду недоступны. Ремонтные леса нужны, чтоб влезть Знаток сумел к ним, сумрачным, однажды. Достаточно того, что это есть. А ты б хотел, чтоб видел это каждый?

Где воздух, где вода? — все стало белым паром…

Где воздух, где вода? — все стало белым паром, Сверкает и дрожит, — и лодочка, мой друг, С гребцом, сидящим в ней, подвешена недаром На удочку его, кривую, как на крюк. Я больше ничему не удивляюсь. Море Спроси его, само не знает, где оно. Ты тоже о себе в счастливом разговоре Не помнишь: все в другом, как соль, растворено. Мы в яркой этой мгле, мы в мареве молочном Затеряны. Смотри, как воздух влаге рад, Каким он зыбким стал, трепещущим, проточным, Сверкающим, парным, надев ее наряд. Так было в первый день, счастливый день творенья, А все, что с давней той поры произошло, – Лишь трепет, лишь надрыв, лишь горечь разлученья, Прощанье каждый раз и — в этом смысле — зло.

Из моря вытащив, поджаривают мидий…

Из моря вытащив, поджаривают мидий, В их створках каменных, на медленном огне. Я есть не буду их. Мне жаль, что я их видел. А море блеклое лежит как бы во сне, Как бы сомлевшее, наполовину паром Став, небо выпито, и цвет отдав ему. Подростки угольным пугая взгляд загаром, Сидят на корточках в волосяном дыму. Быть может, обморок за сон я принял? Вялый Пульс еле дышащей волны неразличим. Дымок цепляется за ломкий, обветшалый Тростник и прядкою сухой висит за ним. Уйдем! Останемся! Я толком сам не знаю, Чего мне хочется… Сквозь чувство тошноты И этот, вытекший, я, мнится, понимаю Мир, и мертвею с ним, и нет меж нас черты.

Как пахнет эвкалипт пицундский, придорожный…

Как пахнет эвкалипт пицундский, придорожный, Как сбрасывает он, обвисшую кору, Сухой, неосторожный! Для запахов никак я слов не подберу. А в знойной вышине как будто десять шапок, Так зеленью кустистой он накрыт. Не память, не любовь, всего сильнее запах, Который ускользнуть навеки норовит. Вот то, чему и впрямь на свете нет названья. Нельзя определить, понять через другой, Сравнить… вот вещь в себе… молчит воспоминанье, Воображенье спит… напрасен оклик твой. Не отзовется тот, кто терпким, вездесущим, Когда под ним стоишь, склонялся, обступал. Он там, вдали от нас, прекрасен и запущен, Как бы волшебный круг сплошной образовал, Магический… зато когда-нибудь, хоть в жизни Совсем другой, вернись под пышный свод – И он тебе вручит и нынешние мысли, И знойный этот день в сохранности вернет.

ДВОРЕЦ

В этих креслах никто никогда не сидел, На диванах никто не лежал, Не вершил за столом государственных дел, Малахитовый столбик в руках не вертел И в шкатулке наборной бумаг не держал; Этот пышный, в тяжелых кистях, балдахин Не свисал никогда ни над чьей головой, Этот шелк и муслин, Этот желто-зеленый, лиловый прибой; Это Рим, это Греция, это Париж, В прихотливо-капризный построившись ряд, Это дивная цепь полуциркульных ниш, Переходов, колонн, галерей, анфилад, Этот Бренна ковровый, узорный, лепной, Изумрудный, фиалковый, белый, как мел, Камерона слегка потеснивший собой, Воронихин продолжил, что он не успел, – Это невыносимо. Способность души Это выдержать, видимо, слишком мала, Друг на друга в тиши, Чуть затихнут шаги и придвинется мгла, Смотрят вазы, подсвечники и зеркала. Здесь, как облако, гипсовый идол в углу; Здесь настольный светильник, привыкнув к столу, Наступил на узор, раззолоченный сплошь, Так с ним слившись, что, кажется, не отдерешь. Есть у вещи особое свойство — светясь Иль дымясь, намекать на длину и объем. Я не вещи люблю, а предметную связь С этим миром, в котором живем. И потом, если нам удалось бы узор Разгадать и понять, почему Он способен так властно притягивать взор, Может быть, мы счастливей бы стали с тех пор, Ближе к тайне, укрытой во тьму. Эти залы для призраков, это почти Итальянская вилла, затерянный рай, Затопили дожди, Завалили снега, невозможно зайти, Не шепнув остающейся жизни: прощай! Рукотворный элизий с расчетом на то, Чтобы, взглядом смущенным скользнув по нему, Проходили гуськом; в этой спальне никто Не лежал в розовато-кисейном дыму. А хозяева этих небес на земле, Этих солнечных люстр, этих звездчатых чаш Жили ниже и, кажется, в правом крыле. Золочено-вощеный предметный мираж! Все же был поцелован однажды среди Этих мраморных снов я тайком, на ходу. Мы бродили по залам и сбились с пути. Я хотел бы найти, Умерев, ту развилку, паркетину ту. Это чудо на фоне январских снегов, Афродита, Эрот и лепной виноград, Этот обморок, матовость круглых белков, Эта смесь всех цветов, и щедрот, и веков, А в зеркальном окне — снегопад, Эти музы, забредшие так далеко, Что дорогу метель замела, Ледяное, сухое, как сыпь, молоко, Голубая защита стекла, – В этом столько же смелости, риска, тоски Или дикости, — как посмотреть, – Сколько в жизни, что ждет, потирая виски, Не начну ль вспоминать и жалеть Об исчезнувшей. Нет, столько зим, столько лет, И забылось, и руку разжал. И потом, разве снег за окном поредел? И к тому ж в этих креслах никто не сидел И в шкатулке бумаг не держал.

Тарелку мыл под быстрою струей…

Тарелку мыл под быстрою струей И все отмыть с нее хотел цветочек, Приняв его за крошку, за сырой Клочок еды, — одной из проволочек В ряду заминок эта тень была Рассеянности, жизнь одолевавшей… Смыть, смыть, стереть, добраться до бела, До сути, нам сквозь сумрак просиявшей. Но выяснилось: желто-голубой Цветочек неделим и несмываем. Ты ж просто недоволен сам собой, Поэтому и мгла стоит за краем Тоски, за срезом дней, за ободком, Под пальцами приподнято-волнистым… Поэзия, следи за пустяком, Сперва за пустяком, потом за смыслом.