Из ступора меня вывела неожиданно появившаяся прямо перед глазами грудь. Точнее две груди. Довольно симпатичные. Они качнулись и уставились мне в лицо розовыми сосками.

— Какой хорошенький, — сказали груди, озорно хихикнув. — Ты что тут делаешь, карапуз?

— Карапуз? — повторил я недоумённо, шокированный такой наглостью. — А в еб…? — но вовремя спохватился. — Я к господину Хашиму.

— А-а, — печально вздохнули груди. — Бедняжка, — невесть откуда появилась рука с красивыми длинными пальцами и, ласково потрепала меня по щеке. — Вот, держи, — прямо перед носом материализовался яркий фантик, а груди, ещё раз вздохнув, поплыли дальше.

«Какие хорошие» — подумал я, засунув в рот оказавшуюся внутри фантика карамельку, сладкую, как и всё здесь.

Потоптавшись немного в холле, ноги вывели к широкой изгибающейся лестнице наверх. Коридор второго этажа заканчивался двустворчатой дверью с парой дюжих охранников по сторонам, к которой, меж обшитых тёмным деревом стен, вела алая ковровая дорожка, отороченная золотистой бахромой. Медленно выветривающийся из головы дурман норовил трансформировать всё это в цветастый, раскачивающийся подвесной мост, идти по которому, сохраняя равновесие, было весьма затруднительно.

— Чего надо? — ненавязчиво поинтересовался двухметровый «шкаф», когда я доковылял-таки на расстояние пинка.

— Мне к господину Хашиму.

— Опаздываешь.

Я ещё больше потупил и без того совестливый взгляд, обдумывая про себя следующую фразу. На ум приходило что-то вроде этого: «Да ну? А что ж ты тут до сих пор стоишь и не отсасываешь боссу?». Наверное, скажи я так, ничего бы страшного и не случилось. Инстинктивная попытка типичного быка выебнуться хоть перед кем-нибудь подавилась бы бессильным рычанием, только и всего. Но язык вымолвил лишь:

— Простите.

— Хм, — «шкаф» довольно ощерился, растроганный столь почтительным отношением, и опустился на корточки. — Ближе подойди. Руки поднял. Повернись. Чисто.

— Босс, — второй охранник поднёс к губам трубку, снятую с висящего на стене чёрного телефона, — к вам посетитель. Да. Понял.

Одна из украшенных резьбой створок двери открылась, и я шагнул внутрь.

Роскошь холла померкла на фоне убранства «норы жирного упыря». Громадная комната, квадратов на сорок, утопала в зелёной парче и тёмном, красноватом дереве, из которого здесь было всё, от застеленного пёстрым ковром паркета, до изящной резной мебели в количестве не сразу поддающемся пересчёту: серванты и диваны, кушетки и пуфики, столы, стулья, кресла и совсем уж диковинные предметы, о названии и назначении которых я мог только догадываться. Обилие бронзы и хрусталя заставляло глаза принимать неестественно округлую форму, а звериные шкуры и внушительная коллекция холодного оружия на лишённых окон стенах окончательно повергали в эстетический шок. Общее великолепие портил только серый суконный коврик у двери, с вышитой чёрным надписью «В обуви не входить».

Первым делом, пользуясь отсутствием свидетелей, я отстегнул ножны и сунул их в место поудобнее — за пояс. Последовав совету, оставил ботинки при входе и шагнул на ковёр. Нога тут же утонула в длинном наимягчайшем ворсе. Да, что ни говори, а роскошь — дело хорошее. Так вот прикоснёшься, и чувствуешь себя человеком. Жаль, редко удаётся.

Нарезав пару кругов по комнате, я остановился возле гобелена с изображением множества людей в пёстрых халатах и остроконечных шлемах. Часть из них держали длинные пики с насаженными головами, другие замерли с кривыми саблями, занесёнными над пленниками стоящими на коленях. Тут же лежали и уже обезглавленные тела. Яркая цветовая палитра гобелена и довольные физиономии одетых в халаты усачей подводили к мысли, что здесь изображён праздник. Картинка мне понравилась. На ней было множество мелких деталей, которые хотелось рассмотреть поподробнее, но от этого расслабляющего процесса меня отвлёк раздавшийся за спиной голос.

— Пьёшь? — спросил он, низкий и слегка хрипловатый.

— Э-э, — я обернулся, безрезультатно ища его источник, — нет, спасибо.

— Ну, тогда один выпью.

Из-за скрывающей вход в соседнее помещение тяжёлой парчовой занавеси появился хозяин притона. Ошибиться было невозможно, ибо вёл он себя в высшей степени по-хозяйски, да и выглядел соответствующе: шлёпанцы на босу ногу, просторные шаровары невообразимой расцветки, такой же халат, кое-как держащийся запахнутым благодаря болтающемуся под объёмистым брюхом пояску, и широкий стакан в руке до половины заполненный янтарной жидкостью. На вид Хашиму было около полтинника. Крупные залысины в собранной хвостом шевелюре, и дряблое заплывшее жиром лицо с тройным подбородком, красноречиво свидетельствовали о безвозвратно прошедшей, но бурной молодости. От левой брови старого ловеласа, причудливо изгибаясь, через скулу и резко в сторону, рассекая промежуток между носом и губами, проходил шрам, заканчивающийся на правой щеке. Повреждённые нервы, видимо, срослись кривовато, и верхняя губа при разговоре поднималась, обнажая золотые зубы.

— Нравится? — кивнул он на гобелен.

— Да, — честно признался я.

— Здесь изображена победа армии Салах ад-Дина Юсуфа, сына Айюба, над поругателями веры, которые звали себя крестоносцами, в битве при Хаттине. Это было девять веков назад, — Хашим усмехнулся и отхлебнул из стакана. — А ты, в какого бога веришь?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Как так? У всех есть свой бог. Кому Иисус, кому Аллах, кому деньги, власть, известность… Каждый молится своим идолам. У тебя какой?

— М-м… Деньги.

Хашим фыркнул и заржал, вытирая ладонью со дна стакана расплескавшееся пойло.

— Святая простота. Скольких войн можно было бы избежать, имей люди смелость признаться в том же. Все мы — дети одной церкви, — он сунул левую руку в карман халата и, вынув её сжатой в кулак, шагнул мне навстречу. — Держи, — на раскрывшейся ладони блеснула пригоршня монет. — И пошёл вон. Я сегодня не в настроении.

К такому повороту событий Валет меня не готовил. Пришлось в срочном порядке осваивать искусство импровизации.