По окончании конференции был дан обед в Кремле. Сталин находился в веселом расположении духа. Он подшучивал над Молотовым, заявляя, что считал, что его министр иностранных дел несет ответственность за действия Чемберлена, но не думал, что эта ответственность целиком лежит на нем. Хэлл нашел, что Хозяин пребывал в великолепном душевном расположении вне зависимости от обсуждаемых тем, и особо подчеркнул, что Сталин одобрительно отзывался о необходимости сотрудничества.

Государственный секретарь пришел в восторг от возможности реального воплощения той мечты, за которую боролся еще Вудро Вильсон, – создание системы коллективной безопасности государств. Хэлл расценил подписание советской стороной Декларации четырех как отличное предзнаменование и знак грядущего сотрудничества по созданию справедливого и согласованного мира. С учетом этого и других проявлений доброжелательности со стороны советского правительства на него не произвело большого впечатления упорное желание русских напоследок привлечь внимание к отношениям с соседями. Хэлл был доволен, что Советский Союз не стал поднимать вопрос о послевоенных границах. Обладая невероятным оптимизмом, он полагал, что отсрочка в решении проблемы окажется весьма полезной, поскольку отношения между союзниками стали намного доверительнее, и Россия меньше внимания будет уделять пограничным вопросам.

Такими впечатлениями о результатах конференции Хэлл поделился с президентом и народом Америки. Его речь, произнесенная вскоре по возвращении на совместном заседании двух палат конгресса, явилась памятником его надеждам. Цитата напомнит, насколько эти надежды были благородны и возвышенны: «По мере того как будут проводиться в жизнь условия Декларации четырех. отпадет необходимость в разделе сфер влияния, объединении сил и остальных экстренных мерах, существовавших в злополучном прошлом, когда государства вынуждены были беспокоиться о защите и обеспечении собственных интересов».

Одобрение конгресса и сообщения в средствах массовой информации показали, что американцы хотят поверить этим заявлениям и готовятся сыграть свою партию: разделить со всеми бремя и опасности войны. Это решение продемонстрировал сенат, утвердив 5 ноября, в то время как Хэлл был еще только на пути домой, резолюцию Коннолли, ранее (до отъезда Хэлла в Москву) проигнорированную палатой представителей, о том, что «Соединенные Штаты, действуя согласно конституции, объединятся со свободными и суверенными государствами для установления и поддержания международной власти, способной предотвратить агрессию и послужить делу мира во всем мире».

Результаты встречи произвели огромное впечатление и на Рузвельта с Черчиллем. Президент, не ссылаясь на особо понравившийся ему пункт в отношении вступления России в войну на тихоокеанском театре, охарактеризовал результаты конференции как «огромный успех». «Когда она началась, – продолжил президент, – появилось много циников, заявлявших: „Ну, они разойдутся во мнениях“ и „Там будет царить атмосфера подозрительности. и они ничего не достигнут“. Но конференцию отличала поразительно доброжелательная атмосфера. Я считаю, что огромная заслуга в этом принадлежит господину Хэллу, и поровну – русским и британцам. В таких случаях в старину на флоте бытовало выражение „счастливый корабль“».

В послании Гарриману Черчилль назвал результаты встречи «потрясающими», и сообщил на званом завтраке у лорда-мэра, 9 ноября, что «мы приветствовали результаты Московской конференции…», и назвал «крайне важной» Декларацию четырех.

Надо сказать, что в официальных кругах не все были столь оптимистично настроены. К примеру, Гарриман, Бохлен и другие должностные лица в Государственном департаменте были обеспокоены событиями в России. Гарриман, имевший возможность наблюдать за происходящим на протяжении всей конференции, не был уверен, что удалось достигнуть чего-то значительного. Он считал, что государственный секретарь с его искренностью, энтузиазмом и преданностью идеалам международного сотрудничества делал ставку на разум Сталина и его окружения, что в конечном итоге должно было привести к уменьшению их подозрительности, к совместным поискам решения по возрастающим проблемам. Гарриман считал, что советское правительство будет взаимодействовать с американцами только в том случае, если его устроят проводимые Западом военные операции; война по-прежнему занимала все мысли Гарримана. Кроме того, он был обеспокоен тем, что в результате требования русской стороны о признании границ, установленных в 1941 году, может возникнуть недоразумение в отношениях с соседями. В личном послании к Черчиллю Гарриман написал: «Тем не менее мы не может брать на себя слишком много». Он задавался вопросом, не повторится ли печальная история, связанная с выступлением Чемберлена, после его возвращения из Мюнхена.

Все, что Сталин и его окружение говорили относительно конференции, можно принять и за подтверждение надежд, и как предостережение. В речи, произнесенной 6 ноября, Сталин упомянул решения Московской конференции как яркое доказательство крепнущих отношений и общности взглядов союзников. В советской официальной прессе печатались огромные восторженные статьи. А вот беседа Литвинова с представителями Объединенных Наций в Москве, без предварительного уведомления американских и британских официальных лиц, должна была широко оповестить союзников о важности для СССР некоторых положений, как то: советские границы неприкосновенны и охраняются только Красной армией, британцы и американцы не возражают против безоговорочной капитуляции немецких сателлитов.

Основанием для этого, скорее всего, явился тот факт, что ни Хэлл, ни Идеи не выразили неодобрения в адрес заявления, сделанного Молотовым 25 октября. Присутствовавший там Гарриман позже сказал Литвинову, что его заявление о безоговорочной капитуляции Финляндии может создать впечатление, будто американское правительство присоединилось к заявлению Молотова, а это, как понимает Литвинов, не так и может негативно отозваться в Соединенных Штатах.

Московская конференция открыла великолепные перспективы в отношении будущего сотрудничества, и Рузвельт, как и Черчилль, с нетерпением ждал встречи со Сталиным. Перед началом заключительного этапа в войне с Германией переговоры с целью выработки согласованных военных действий приобретали существенное значение. Кроме того, существовала вероятность достигнуть соглашения по нерешенным вопросам, таким, как польский, и продолжить военное сотрудничество в мирной жизни.

Рузвельт был уверен, что может установить со Сталиным такие же сердечные отношения, как с Черчиллем, и их сотрудничество приобретет откровенный и дружеский характер. Президент решил попробовать это не из тщеславия, как часто предполагают, а в какой-то мере из любопытства. Но главное, Рузвельт считал, что в будущем мире советскому диктатору следует знать о нас больше и, соответственно, больше нам доверять.

Несмотря на обширную переписку в отношении времени и места встречи, к моменту Московской конференции министров иностранных дел вопрос встречи трех глав правительств так и не был решен. В послании от 20 октября Сталин подробно объяснил президенту, почему он не может отправиться в любое другое место, из предложенных Рузвельтом и Черчиллем, дальше Тегерана. Все его коллеги считают, писал он, что ему следует лично руководить военными операциями. Кроме того, по мнению Сталина, условия в Тегеране, безопасность, секретность и тому подобное, гораздо лучше, чем в любом другом месте. Рузвельт был разочарован. Как он объяснил в ответном послании Сталину, поездка в Тегеран вызовет серьезные проблемы у него и его коллег. Из-за окружающих Тегеран гор существует риск задержки самолетов, доставляющих документы, требующие подписи президента. «Я должен с сожалением сказать, что не могу отправиться в Тегеран. Члены моего кабинета и руководители законодательных органов полностью со мной согласны». Вместо Тегерана он предложил отправиться в Басру, заметив, что если бы они встретились там, то ему бы пришлось отправиться на территорию, находящуюся на расстоянии шести тысяч миль от Соединенных Штатов, а Сталин оказался бы всего в шестистах милях от России. Рузвельт добавил, что, если бы не возложенные на него обязанности, он был бы рад проехать в десять раз большее расстояние ради встречи со Сталиным для непосредственного решения вопросов, затрагивающих общие интересы.