Дина.Да нет, это все равно, в городе он или уехал. Если бы он и был, так не обратил бы внимания — ему не до того. А мама и сама сюда просилась, но я ее не пустила.

Онуфрий.Отчего же? Тихая старушка?

Дина.Она очень хорошая… и смешная. Пения она, правда, боится, то есть не пения, а дворника. Но это ничего!

Кочетов.А он у вас строгий?

Дина.Кто? Папа?

Кочетов.Нет, дворник, — это важнее.

Лиля (быстро). А у нас в доме такой строгий дворник, такой строгий дворник, что мы вчера с Верочкой два часа звонили — он отворять не хотел.

Петровский.Не слышал, — дворники здоровы спать.

Лиля.Нет, слышал, — мы два часа звонили!

Петровский.Нет, не слышал.

Лиля.Нет, слышал.

Костик. (мрачно).Нет, не слышал.

Блохин.Наверно, не слыхал.

Онуфрий.Конечно, не слышал. Ты как думаешь, Козлов? — скажи откровенно.

Козлов.Куда ему слышать, конечно, не слыхал.

Лиля (сердито). Слышал, слышал, слышал. Вы смеетесь, а это такое свинство с его стороны, — мы с Верочкой продрогли, зуб на зуб попасть не могли. Он нас целый месяц преследует; хочет, чтобы мы ему двугривенный дали, — как же, так вот и дадим! Свинство!

Онуфрий.Гриневич, дай-ка папиросу. Что ты затих совсем? — присядь, потолкуем. Ну как, вышло дело с уроком или нет? Мне его хорошо рекомендовали… Фу, ну и табак же у тебя дрянной!

Гриневич.Дешевый. Спасибо, Онуша, с уроком я устроился…

Тихо разговаривают. Некоторые из студентов осматривают картины. Тенор, как свой в доме человек, показывает, зажигает свет. Слышны восклицания: «Левитан! Да что ты!» Самодовольный смех Тенора. Дина присаживается к Стамескину.

Дина.Отчего вы не пели, Стамескин? (К Онучиной.)Вы также. Вам не скучно?

Стамескин.Я никогда не скучаю. А если мне становится скучно, я ухожу.

Онучина.Я также. Как у вас пышно, Дина. Вам не мешает эта роскошь? Я бы и одного дня не могла здесь выжить.

Дина.На это можно не смотреть, Онучина. Когда я училась в стародубской гимназии, я жила у бабушки в маленькой комнате, там было очень просто. У меня в комнате и теперь хорошо, и я постоянно бранюсь из-за этого с папой. Он прежде жил очень бедно и теперь хочет, чтобы кругом все было дорогое.

Тенор.Дина, земляки хотят есть.

Лиля.Врет, врет. Это он сам хочет есть! Мы картины смотрим, такая прелесть.

Онуфрий.Земляки хотят пить.

Дина.Простите, я сейчас… Там все готово. Пойдемте в столовую, господа. Кочетов, Петровский… Отчего вы такой неразговорчивый, Гриневич? Я не слышу вашего голоса.

Блохин (Онуфрию тихо). Постой! погляди-ка на стол.

Онуфрий.А что?

Блохин.Водки нет. Все какие-то келькшозы.

Онуфрий.Зрелище мрачное. Ну что же: будем пить келькшозы. Запомни ты мое слово, Сережа: раз оно имеет форму бутылки, его всегда можно пить.

Блохин.А если прованское масло?

Дина. (смущаясь). Прошу в столовую, товарищи. Только я должна вас предупредить: водки у меня не бывает. Вина сколько угодно, а водки я боюсь, это такая ужасная вещь!

Костик.Ну и ладно… Вино так вино.

Кочетов.Да и того бы не надо, одно баловство.

Онуфрий.Ты слышишь? Эх, прошли наши времена, Сережа. Вина! Да и того не надо! До какой низости доводит трезвый ум, а?

Блохин.А Стамескин радуется.

Онуфрий (огорчаясь все больше). Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий… Вина! Что я, лошадь, что ли, чтобы пить вино? От вина подагра бывает.