Первая слеза всегда самая горячая. Я вытираю ее, но она продолжает жечь мне кожу.

– Вы боялись оставаться со мной, потому что не знали как я себя поведу в следующий момент. Вы оправдывали меня, убирали за мной и говорили, что больше такого не допустите.

ДА!

– Вы невольно провоцировали меня продолжать пить, потому что с вами я мог напиваться без всяких последствий… Ни боли, ни стыда. Как бы ужасно я себя ни вел, вы все равно меня не бросали.

Я смахиваю слезы.

– Пожалуй, что так…

– Но потом… потом вы узнали, что у нас будет ребенок. И вы совершили неожиданный поступок. Какой же?

– Я ушла, – шепчу я.

– Но не затем же, чтобы наказать меня, правда?

Я уже плачу в голос.

– Я ушла, потому что не хотела, чтобы мой ребенок видел своего отца таким. Не хотела, чтобы он возненавидел тебя, как ненавидела я.

– Ты меня ненавидела? – Эрик огорошен.

– Практически с той же силой, с какой любила, – киваю я.

Присяжных настолько увлекла наша беседа, что даже воздух в зале, похоже, замер. Но я вижу только Эрика. Он дает мне бумажную салфетку, убирает волосы с лица, и рука его задерживается у меня на щеке.

– Я ведь больше не пью, правда, Ди?

– Ты не пьешь уже больше пяти лет. Завязал еще до рождения Софи.

– А что, если я завтра сорвусь?

– Не говори так. Ты не сорвешься, Эрик…

– А если ты узнаешь, что я пил при Софи? Пил, когда она была со мной и я должен был о ней заботиться?

Я закрываю глаза и пытаюсь забыть о том, что он, в принципе, выбросил эти слова в атмосферу, где они могут размножаться, пока не станут реальностью.

– Ты бы снова начала мне потакать, Ди? И втянула бы в этот спектакль Софи?

– Я забрала бы ее у тебя. Забрала бы и бежала куда глаза глядят.

– Потому что ты меня любишь? – У Эрика срывается голос.

– Нет. Потому что я люблю ее.

Эрик поворачивается к судье.

– У меня все.

Я встаю, хотя ноги и подкашиваются, когда ко мне подходит Эмма Вассерштайн.

– Я не понимаю, мисс Хопкинс, – визгливо спрашивает она, – почему вы не доверили бы безопасность своей дочери человеку, который злоупотребляет спиртным?

Я смотрю на нее как на умалишенную.

– Потому что на алкоголиков нельзя положиться. Им нельзя доверять. Они причиняют другим людям боль, не отдавая себе в этом отчета.

– Почти как похитители, не так ли? – Эмма смотрит на судью. – У обвинения больше нет вопросов, – говорит она и возвращается на свое место.

В последний день нашей счастливой жизни отец встал раньше меня. Когда я спустилась, он уже пек Софи на завтрак блинчики. В последний день нашей счастливой жизни у нас закончился кофе, и отец внес его в список, прилепленный к дверце холодильника. Я вымыла посуду.

В последний день нашей счастливой жизни я накричала на отца за то, что он забыл покормить Грету. Я разложила его выстиранные носки. Он рассказал мне какой-то анекдот о фасоли, зашедшей в бар, – сути я уже не помню, но помню, что смеялась.

В последний день нашей счастливой жизни он на три часа съездил на работу, а вернувшись, включил исторический канал. Показывали передачу о «домах на колесах». Когда выпустили первые образцы, люди отнеслись к серебряным корпусам настороженно, так что компании пришлось пустить рекламный караван по всей Африке. Местные жители тыкали в лоснящиеся бока фургонов копьями. Молились, чтобы эти страшные звери ушли прочь.

В последний день нашей счастливой жизни отец не уснул у телевизора. Он повернулся ко мне и сказал то, что тогда было просто словами, а после обрело глубокий смысл.

– Это лишний раз демонстрирует, – сказал отец в последний день нашей счастливой жизни, – насколько мы ограничены в своих представлениях о мире.

Пока мы ехали на восток, а ехали мы очень долго, все штаты смешались и на бампере моей машины целые легионы насекомых покончили с собой. Мы останавливались на заправках и закупали там вишневые пироги и кока-колу. Мы слушали невнятную речь на испаноязычных радиостанциях.

Время от времени я не оборачиваясь тянулся рукой на заднее сиденье, чтобы ты не забывала, что я рядом. «Дай пять!» – просил я, но ты никогда не хлопала по моей ладони своей. Вместо того ты переплетала наши пальцы, как будто принимала приглашение: «Да, я согласна с вами танцевать».

На то, чтобы дойти до трибуны, у Ирвинга Баумшнагеля уходит добрых семь минут, и все потому, что он слишком упрям, чтобы принять помощь пристава. Эрик, не сводя глаз со старого осла, наклоняется ко мне: